(193) А вот мы с колдуном Ерофеем так кому-либо ответить не имели никакого сексуального права, отчего и предпочитали при подобных дискуссиях поскорее напиться, упасть под стол и там кого-нибудь трахнуть, если повезет.
(194) Мерзкое слово, но и его из песни не выкинешь.
(195) Teddy-boy, как перевел это слово мой друг, глубокоуважаемый Mr. Robert Porter from Bristol. См. page 35 в книге of Evgeny Popov. "Merrymaking in old Russia". The Harvill Press. London. 1996. Впрочем, самым крупным специалистом по этим первым советским "неформалам" является Виктор Славкин, к книге которого "Памятник неизвестному стиляге" я вас и адресую.
(196) Именно это и делали "комсомольцы 60-х", создав для борьбы со стилягами и других аналогичных целей специальные подразделения типа КАО (Комсомольский Активный Отряд), где активно вершили суд и расправу в тесном контакте с милицией, но иногда и превосходя ее в бытовых зверствах. Юные садисты и палачи настолько зарвались и заворовались, что через какое-то время их отряды распустили. Были статьи в "центральной прессе", кого-то из этих убийц даже посадили "за превышение власти". На память осталось то, что я слышал в 1967 году на Алдане:
Хулиганом назвать тебя мало.
Комсомолец ты, ... твою мать!
[...]
(197) Вижу, вижу эти патриархальные картины моего детства! Лето. Пыльная жара. По улице Лебедевой, по булыжной мостовой, движется конный обоз "говночистов", распространяя в пространстве и времени специфический запах того самого продукта, что плещется в их ароматных бочках. Пересекает улицу Марковского и поворачивает на углу улиц Лебедевой и Сурикова налево, к Суриковскому мосту, чтобы через Покровку выехать во чисто поле и там товар слить. Александр Лещев тоже жил на улице Лебедевой в доме, по-моему, № 86. У меня был и еще один замечательный сосед: при царе эта улица называлась Большой Качинской, и здесь в доме № 17 жил в начале века будущий вождь и учитель, а в то время ссыльный И. Джугашвили (Сталин), в честь которого там имелся до ХХ съезда КПСС музей "товарища Сталина", впоследствии получивший новый титул - музей РСДРП. Там были выставлены разные вещи вождя, включая трубку, а также картина, как он в лодке, которую тащит по берегу упряжка собак, едет вверх по Енисею и курит экспонируемую трубку. Я любил ходить в этот музей ребенком, потому что он был рядом, денег за вход не брали, там было тепло и никогда не было посетителей, служительница клевала носом на венском стуле у печки, можно было трогать вещи и даже что-нибудь бумажное, малоисторическое стащить. Например, черно-белую репродукцию картины "Сталин в ссылке", которая у меня хранится до сих пор. Когда вождя всех народов дьявол наконец-то довел до логического земного конца и в стране объявили серьезный траур, мама направила меня по знакомой дорожке в музей, дав вместо живых цветов, которых в Сибири в то время не было (5 марта), срезанные ветви аспарагуса. Служительница в тот день не сидела на стуле, а рыдала вместе с директоршей и всем другим сознательным советским народом. Рыдая, они записали мою фамилию в книгу, а вечером местная пионерская радиопередача "Сталинские внучата" сообщила, что первым цветы великому вождю принес "октябренок Женя Попов". Я был страшно горд - я ведь и в школе-то тогда еще не учился, а тут меня уважительно именуют "октябренком", называют мою фамилию по радио. Очевидно, тогда я и решил с целью дешевой популярности непременно стать писателем, так что за все, что вы сейчас читаете, благодарите не меня, а тов. Сталина. Кроме того, я обращаюсь непосредственно к молодым коммунистам. Товарищи, если вы все-таки придете к власти- нельзя ли за то, что я первым принес ПАХАНУ цветы, выписать мне небольшую пенсию. Но только не лет пять, а долларов двадцать - тридцать! Впрочем, пожалуй, не приходите больше никогда, так будет лучше всем: нам в первую очередь, вам во вторую, ведь постреляете же вы тут же друг друга, "черти драповые" (М. Горький)!
(198) Смотрите, Иван Иваныч явно хотел быть "умеренным прогрессистом в рамках закона", да ничего не получилось, и он последовательно стал дельцом и капиталистом. В каком-то смысле это - другой вариант моей судьбы, я тоже, скорей всего, хотел бы быть "умеренным прогрессистом", да не получилось до конца. У Горбачева, который хотел сделать soft вариант "пражской весны", это тоже не получилось. У Гашека и сочувствующего Кафки - тоже. Из чего следует вывод, а какой - я не знаю.
(199) Носил он брюки узкие,
Читал Хемингуэя.
Это из стихотворения Евг.Евтушенко "Нигилист", которое продолжается:
Взгляды-то нерусские,
бурчал, что ли, отец, что ли, зверея, что ли? - не помню. [...] "Нигилист" погибает за правое дело, очевидно, социализма, а чего же еще?
Для меня, кстати, решительно необъяснима ненависть, испытываемая к этому поэту новым литературным поколением (да и частью старого, если сказать положа руку на сердце). То есть мне, разумеется, понятны личные мотивы, по которым кроет Евгения Александровича тот, кто с ним действительно имел дело в реальности и в какой-то степени претерпел от него. Но когда на него лают те, которые, облизываясь, глядели, как парень пирует во время советской чумы, а им, идейно-выдержанным, не давали, то уж - увольте от сочувствия, сами вы говнюки почище всякого Евтушенко, навидались мы вас с колдуном Ерофеем по ходу исключения нас из этого Союза акынов имени Джамбула Джабаева.
А новому поколению я скажу, что вы сначала напишите строчку, равноценную вот этой:
Там были помидоры, а я их так люблю,
а уж потом толкуйте об Евтушенко. Так называемую эпиграмму, которую сладострастно пустила в народ ЦДЛовская шпана: "Ты - Евгений, я -Евгений, ты - не гений, я - не гений. Ты - говно, и я - говно. Ты недавно, я давно" (Долматовский якобы обращается к Евтушенко), - я терпеть не могу, как анекдоты про заик, потому что меня, как вы заметили, тоже зовут Евгением и я в юности сильно заикался. Меня гораздо больше веселила дышущая "почвой и судьбой" сортирная надпись в Литинституте, которую я некогда имел возможность лицезреть: "Евгений Ароныч - не гений, а сволочь". [...]
(200) Экий "бином Ньютона"! Да он, поди, с детских лет в ЧК-НКВД-ОГПУ-МГБ-КГБ служил, а "творчеством" занялся, выйдя на пенсию, как тот самый графоманистый поэт из города К., который под влиянием "перестройки" вдруг осознал, что он вовсе не гэбэшная шавка, а потомственный казак, отчего и был избран атаманом города. Любо, братцы?
(201) Понимаете, на что храбро намекает автор, то есть я, держа в кармане кукиш-74, - что "чекисты" да "сталинисты" не одобряли "оттепели". "Остро! Зло! Предельно зло!" - как любил говорить графоман Лиоша, персонаж Александра Лещева. [...]
(202) Здесь старик прав - многие действительно и до, и после жили нехудо, принюхавшись к говну, как те самые описанные выше золотари, которые и обедали прямо на кузлах.
(203) Советская власть, как чуткое животное, интуитивно понимала реальный вред рок-н-ролла, который заключался в том, что человек, танцующий рок, не может всерьез относиться ни к чему другому и тем самым потерян для коммунизма. [...]
(204) [...]
(205) В. П. Аксенов однажды спросил меня, зачем я такого говнюка, как Феликс К., называю на "вы". Я ответил - он ведь меня старше.
(206, 207) [...]
(208) Ленин тоже начинал как литератор, а стал немецким шпионом.
(209) Советские люди очень любили тогда петь хором. Прогрессивные песню "Бригантина поднимает паруса", регрессивные - "Выпьем за за Родину, выпьем за Сталина".
(210) Это словосочетание очень любил В. М. Шукшин, и "круглые очечки" непременно попали сюда из "Калины красной", где деревенский дед говорит рецидивисту, выдающему себя за отсидевшего за чужую растрату бухгалтера, что бухгалтеров он знает, бухгалтеры тихие, "в круглых очечках", а "об твой лоб - поросят бить". Шукшин умер в 1974 году. Я узнал о его смерти, отчего-то находясь в городе Абакане (Хакасия). Я пошел на рынок. Там продавали калину. Она была красная. Я выпил и заплакал.
