На полпути к «Зоопарку» мир кажется мне небывало черным. Единственная вещь, за которую я цепляюсь, чтобы прогнать из подсознания грека, Мило, Сандора и вредных домоправительниц, — это моя книга. Я напишу все это, ведь ради этого все и было начато. Это единственная причина, по которой я так врежу себе самой: потому что это не моя жизнь. Моя жизнь — писать, поэтому я спокойно могу еще пару месяцев поиграть в проститутку, и, если такие мужики, как тот грек, покупаются на это, значит, я хорошая актриса.

Это заставляет меня призадуматься о других девушках. Вроде Дианы. О чем же могут думать они? О чем, скажите, могут думать они, когда, как мне сейчас, им случается подниматься вверх по Шлютерштрассе обдолбанными и воняющими потом какого-нибудь ни о чем не думающего козла, который, кажется, поговорил с Безумным шляпником и Мартовским зайцем? Какие черные мысли внезапно окутывают их как тяжелое полотно? Ведь они-то не пишут книг, ведь для них Манеж — это их жизнь. Как так вообще получается, что кто-то называет Манеж своей жизнью? Неужели все другие надежды и другие мечты исчезают? Может, тем лучше. Может, в их случае наркотик отходит легче, а мерзкие типы становятся более терпимы, раз уж это просто еще один рабочий день? Может быть, они говорят себе: «Какой фиговый день, говно». А потом им удается настроить айпод, и, может, музыке удается создать параллельную вселенную, где на ум приходят всякие нежности и можно набраться сил начать с нуля на следующий день. Надеюсь.

Я действительно на это надеюсь.

Дома я наполняю полную пены ванну. Провожу в воде целую вечность, спрашивая себя, сможет ли полиция мне помочь. В том параноидальном состоянии, в котором я пребываю, уже сам факт размышлений о полиции может включить сирену в голове Мило. С граммом кокаина в крови мне представляется абсолютно очевидным, что они вовсе не захотят отпускать француженку с настоящими длинными волосами, которой достались трое единственных клиентов в пустом борделе. Они не отпустят меня.

Они не отпустят меня!

Ложусь в постель и надеюсь, что дыхание спящих сестер успокоит меня, но нет. Страх, что они в слезах позвонят родителям и скажут, что меня вот уже три дня не было дома и на сотовый я не отвечаю, при мысли о матери, которая сразу же начнет лить слезы и спрашивать, где ее дочь, в то время как Мадлен кричит, умываясь соплями, что я была в борделе. В борделе. И эта сцена разворачивается, пока их сестра бьется в багажнике седана немецкого производства. В реальности я в кровати и начинаю дрожать как осиновый лист. Мне не стоило и соваться в Манеж. Как я до этого додумалась? Я одна в Берлине с сестрами — да что же взбрело мне в голову?

Наступает рассвет, я сижу на террасе, закутанная в два пальто, но вряд ли можно сказать, что мне лучше. Напрасно твержу себе, что ни один из этих катастрофических сценариев не вероятен, потому как проституция в Германии легальна, — все равно, даже мысль о том, чтобы написать книгу о внутренней стороне борделя, кажется мне безумной. Однако я не представляю, как сдаться теперь после всех храбрых речей, произнесенных сестрам, себе самой и Стефану. И не могу представить, как отказаться от новой книги, которая приобретает очертания в моей голове с удивительной скоростью и заметки для которой уже занимают невообразимое место в моей жизни. Все из-за жалкого типа, который ко мне даже не притронулся? Моя память хранит воспоминания о вечерах в Париже, которые заканчивались куда хуже, причем не за деньги.

В девять часов я все еще бодрствую, но хорошо то, что остальные люди на планете просыпаются.

«Ты встал?» — пишу я Стефану.

И читаю: «Стефан печатает». Я представляю, как он сидит на своей софе в Лондоне, только из душа, еще влажный. Он курит сигарету и стучит по клавиатуре. За его окном, в моем воображении, мелкий серый дождик легонько поливает город.

«Да. Ты возвращаешься домой с работы?»

«Хочешь, созвонимся?»

«Будет сложно. Я позвоню тебе, когда приеду в офис».

Должно быть, его жена рядом. Я вздыхаю: «Ладно».

И вслед, почти сразу же:

«Очень жаль, мне бы хотелось сейчас услышать голос друга. Не страшно, до скорого».

И пока я сержусь на себя за это пассивно-агрессивное сообщение, непредсказуемый Стефан перезванивает мне. На другом конце я слышу его запыхавшийся голос и мирный шум лондонских улиц и от этого почти принимаюсь плакать:

— Я не хотела, чтобы это прозвучало так жалко, если Натали где-то там, я…

— Нет, вовсе нет, просто я еду на велосипеде!.. Стефан дожидался пятидесяти шести лет и переезда в Лондон, чтобы сесть на велик.

— Все в порядке? На работе все было хорошо?

Мне надо было набраться смелости и признаться ему, что я не бесстрашна. Что я почувствовала свой предел, но не из-за того, что меня жестко оттрахали, а пообщавшись с греком, сидящим на кокаине. Если он в тысяче пятистах километрах от меня услышит это, то переполошится и скажет мне никогда больше не возвращаться в Манеж, никогда больше не казать носу или других частей тела в публичный дом. А если я потеряю Стефана, если он поверит, пусть не говоря об этом открыто, в правдивость моих нездоровых фантазий, тогда я и сама испугаюсь. Ведь он работает в посольстве, он побольше моего знает о внезапно исчезающих симпатичных европейских девушках. О них после серьезного расследования сообщают, что они предлагали определенные услуги местному населению. Дрожи в его голосе хватит, чтобы уничтожить остатки бунта внутри меня. Нет, нельзя спугнуть единственного человека, способного разговаривать о проституции, как о любой другой работе. Не будем брать в расчет смех, которым он подчеркивает конец любого моего рассказа.

— Нормально, затянулось только…

Я закуриваю сигарету. От прерывистого дыхания Стефана, жмущего на педали где-то в Лондоне, мир вдруг становится проще. И я начинаю выкладывать ему свои смешные рассказы, приправленные очаровательными деталями, чтобы остаться в его представлении маленькой, загадочной, образованной шлюхой, царящей в борделе, склонившемся перед ее талантами. Волшебным образом это возвращает мне смелость и стимул. Я должна писать, чтобы Стефан узнал все, о чем я ему не сказала, боясь его встревожить. И этот грек, этот проклятый грек покажется малюсеньким, когда я умещу его на одной странице.

Когда я укладываюсь спать, мое состояние гораздо лучше оттого, что Стефан там, в Лондоне, начинает свой рабочий день посольского советника. Я благодарю сама себя, ведь между делом распространяю информацию о том, что через Манеж проходит значительный трафик кокаина. Никогда не знаешь: если вдруг я, так или иначе, исчезну, он сразу поймет, где меня искать. Я в этом не сомневаюсь.

«В первые дни я старалась…»

В первые дни я старалась играть по-крупному и для этого красила губы яркой помадой. Обычно я так не поступаю, потому что рот сразу начинает казаться мне неуклюжим и кривым, и лучше случая, чтобы попробовать, я бы не нашла. Однако надо сказать, что если и есть место, где точно не стоит экспериментировать с кричащими цветами на губах, так это бордель.

Если хорошенько задуматься, все становится очевидным: никакие уловки не помогут избежать кораблекрушения. Мне было грустно смотреть на Ирину однажды вечером, когда она вышла из комнаты в одном полотенце, отправив туда домоправительницу с терминалом для банковских карт, а низ ее гордого личика был полностью измазан красным. Ирина мне не нравилась: она, казалось, так и не заметила моего присутствия в борделе, и ее внешность я находила блеклой и невероятно претенциозной. Однако этот бесстыжий след — красная помада, размазанная по подбородку аж до зубов, которые было еле видно, когда она подзывала Яну, — придавал ей вид куклы, оставленной в канаве на ветру под дождем. Это был провал всех искусственных примочек, и без них оставалась лишь крохотная бледная мордочка, которую не назовешь ни улыбчивой, ни даже симпатичной.