Представляю, как ее охватывает ненависть — ненависть к самой себе, так как она отлично помнит, как сказала это в тот день, когда Хайко, казалось, собирался остаться в комнате навечно. Ненависть к нему, потому что ну кто, если не клиент, мог понадеяться на подобную вещь — выпить с ней кофе? Почему бы не сегодня, Хайко? Серьезно, почему бы не сегодня?

Лотта забыла, что в каждом клиенте дремлет мужчина, надеющийся стать чем-то большим, чем мсье, который платит. Она часто думала о том, чтобы перестать видеться с Хайко. Говорила себе это, наверное, в каждое его посещение с тех пор, как он обмолвился полусловом, что влюблен в нее (хотя разве можно говорить о «полуслове» в таком узком пространстве, как бордель?). Правда, потом она заходила в зал знакомств и видела его светящееся от счастья лицо и сумку, набитую подарками, и всякий раз ей не доставало смелости: что-то ребяческое и нежное в ней размякало перед тем, каким радостным он казался при виде проститутки. Хотя именно в такие моменты и стоило отказать ему, так как то же самое «что-то» мгновение спустя душило ее приступами гнева. Маленькая капризная девчонка, постоянно жаждущая комплиментов, раздражалась от его влюбленных взглядов, от того, как он старательно сдерживал себя, чтобы она могла кончить (хоть эта надежда и была столь же напрасна, как и надежда встретиться с ней вне Дома). Раздражение превращалось в отвращение. От спонтанной, отчаянной эрекции этого красивого, от силы тридцатилетнего парня она чувствовала себя неуютно. Она осознавала, что торгует своим телом. Месяцы этого вида деятельности со стариками, страшными и толстыми, еще ни разу не вызывали у нее подобного чувства. Она угадывала очертания его затвердевшего пениса еще до того, как Хайко разденется, и ее сразу же душило желание ударить его. В ярости она считала минуты, пока он был под душем, находя, что время течет одновременно слушком медленно и слишком быстро. Она мимоходом надеялась, что он расквасит себе лицо, выходя из ванной. Но этого никогда не происходило, конечно же. Хайко ни за что не допустил бы подобного: он приковылял бы со сломанной ногой. Кстати, почти так и случилось прошлой зимой. Упав с велосипеда, он вывихнул себе запястье и появился у нас испачкавшийся в растаявшем снеге. Лотте пришлось сесть сверху и выполнить всю работу за него. Она громко врубила Pixies, чтобы не слышать, как он мечется между жалобными стонами и экстазом. В любом случае она уже давно с трудом выносила каждый исходящий от него звук. И, как всегда, в попытке дойти до финала этой неприятной задачи, не показав свое плохое настроение, она, сидя спиной к нему, старалась не дотрагиваться до его руки, поднятой как флаг. С ним постоянно было много работы. Хайко приходил в восторг от поцелуев с глубоким проникновением языка, которые она позволила ему, когда еще не испытывала ненависти, и в которых не могла отказать ему теперь, не раскрыв при этом своей неприязни. Он подолгу лизал ей киску, вовсе не обижаясь, что чувствует там смазку, использованную ею, чтобы не принимать его совсем сухой. И чтобы муки заканчивались быстрее, Лотта имитировала оргазм, полный нетерпения — будто ржание коня. Плюс — он достигал оргазма, но недостаток ее уловки был в том, что она с постоянством возвращала Хайко к ней. Смутный запах спермы, поднимавшийся, когда Хайко снимал наполненный презерватив, этот запах, обычно ассоциирующийся у нее с хорошо выполненной работой, пробуждал в Лотте яростное желание протестовать. Иногда ее даже подташнивало, и она скрывала это, нагибаясь к радио и меняя музыку. Лотта следила за тем, чтобы не ставить свой собственный плейлист во время встреч с ним: не хотела, чтобы хоть какая-то из песен напоминала ей именно о Хайко. И когда наконец она оборачивалась и видела его прилегшим там с закрытыми глазами и пенисом, снова принявшим безобидные размеры, на нее находило странное чувство вины. Она начинала недоумевать, как могла ненавидеть его до такой степени и как мог он верить в обратное настолько, что достигал оргазма. Ее разрывало от чувства жалости к бездонной мужской глупости. Мужчины глупы в момент эрекции, это ни для кого не секрет, но, опустошив придатки яичек, ума у них не прибавляется, они даже тупее становятся на самом деле. Мягкими, как ягнята. Светящиеся, присмиревшие от иллюзии того, что подарили женщине оргазм, они готовы снова вкусить эту ложь. Пока он пребывал в таком уязвимом состоянии, Лотта могла бы воспользоваться случаем и дать ему понять, что больше не хочет видеть его. Плохо сформулированное объяснение жгло ей губы, но тут Хайко вываливал свои подарки, чаще всего — коробку шоколада. И становилось поздно. Эти шоколадки, за которые он отдавал целое состояние во французском магазинчике в районе Митте и которые Лотта находила слишком горькими, становились новым поводом, чтобы отодвинуть на следующий раз невозможное объяснение. Ей не хотелось знать, что произойдет: оставит ли Хайко шоколад или заберет с собой (к чему она была равнодушна, по сути, но предпочитала избежать показательных спектаклей щедрости или нетактичности), станет ли он плакать, разозлится ли он. Но в особенности казалось очевидным, что он безнаказанно отнимет у нее пятнадцать минут, потратив их на споры, начнет защищаться. Она не сможет упрекнуть его за эти пятнадцать минут, потому что в голове Хайко время, проведенное с Лоттой, состояло из частичек вечности, а не из минут, каждая из которых стоит определенное количество евро. Лотта не смогла бы всучить ему просто так правду о том, что кто-то другой поджидает ее, каким бы очевидным это ни было. Нет, если бы она решилась заговорить сейчас, его пришлось бы выпроваживать из комнаты ложкой для обуви и у нее не осталось бы времени даже на то, чтобы выкурить сигарету и прогнать воспоминания о раненном в сердце Хайко перед следующим клиентом. Она была бы вынуждена носить в себе вызванное им раздражение из комнаты в комнату, и к нему прибавлялось бы раздражение от других клиентов, так как подобные сцены преследуют вас весь день. Поэтому Лотта брала одну шоколадку, благодарила Хайко и, выпроваживая его, обещала, что они выпьют кофе в городе, просто чтобы он ступил, в конце концов, за порог комнаты. А он снова оборачивался к ней три, четыре раза, возвращаясь к двери, требуя поцелуй напоследок, потом последний поцелуй, а потом по-настоящему последний, видимо, уже считая в голове дни до следующей встречи с Лоттой и вырывая у нее по одному прикосновению губ за каждый день, что они проведут в разлуке. Иногда это обещание давало нужный результат: Хайко отчаянно кивал головой, уверенный, что до него ни один клиент не получал подобного обещания от проститутки, чье терпение было на исходе. И хоть Лотта ни разу не позвонила ему (ей даже не приходила такое в голову), он, довольный, убегал с невероятной скоростью. Убегал вместе с полученным обещанием свидания, как будто этому обещанию нужен был свежий воздух, чтобы выжить.

Лотта смутно верила, что в надежде на это он будет дожидаться ее звонка и больше не придет в бордель, но он возвращался и, казалось, ни в чем ее не упрекал. Каждый вторник сразу после обеда Лотта могла рассчитывать на его присутствие, как на неизбежность смерти. Обычно в воскресенье вечером, когда расписание девушек публиковали на сайте, он первым звонил, чтобы записаться к ней.

Хайко становился все мрачнее и мрачнее, и домоправительницы стали звать его Der Trauriger, то есть «Грустный». Когда Лотта появлялась в зале знакомств, он непременно вскакивал с кресла, будто его долго там сдерживали, и улыбался, как обычно, но с меланхолией в глазах. И это напрягало больше, чем его прежний энтузиазм, если, господи, такое вообще возможно. Он увядал. Как-то раз, погрузившись в какую-то внутреннюю драму, он решил больше не возвращаться, при этом он долго высказывал Лотте свое отчаяние: он был несчастен, он не видел, куда все это ведет их, он зарабатывал меньше, чем прежде, ему хотелось сохранить хорошие воспоминания… Но две недели спустя, видимо, испугавшись, он примчался назад. Должно быть, понял, что никто не был в проигрыше, кроме него самого. Он выказывал прекрасное расположение духа, граничащее с истерикой. Это был мужчина, смирившийся со своей худой долей. Устав ждать от Лотты слишком многого, он обещал вести себя как разумный человек, который радуется тому малому, что получает от нее (Хайко не подозревал, что то, что ему казалось мизером, показалось бы высшим классом другим, менее влюбленным клиентам).