Багаев лог — это глубокая лощина, протянувшаяся вдоль Якутского тракта с юга на север на три десятка километров. Если спуститься от тракта и пересечь лощину поперек в любом из тех мест, где это позволяет сделать болото, вплотную примыкающее к тракту, то через шесть-восемь километров неизбежно упрешься в озеро Шантой, прозрачно-зеленоватые воды которого ограничивают лощину с востока. С севера и юга выходы из лощины сторожат две величественные горы (местные жители называют их гольцы), лысые вершины которых видно из любой точки Багаева лога. С противоположных от лощины сторон, там, где кончается граница лесов, мхов и лишайников, гольцы покрыты сплошными щебенчатыми россыпями, из-за которых путь к их вершинам практически недоступен. И вряд ли нога человека достигала этих вершин. Может быть, именно поэтому гольцы называются Братья святые. Из северной части озера Шантой вытекает речушка Канцыгайка, которая, причудливо извиваясь в каменистых берегах, упирается в подножие северного Брата святого, а затем резко поворачивает на юг и разрезает Багаев лог пополам по всей его длине.

Там, где Канцыгайка делает петлю, избегая встречи с хмурым гольцом, раскинулось старинное сибирское селение Седово. Его пятистенные дома весело сбегают от возвышенности к озеру, приветливо поблескивая широкими окнами. В трех десятках километров от Седова, у подножия южного Брата святого, расположилось другое старинное село — Копытово. В противоположность первому оно, наоборот, отходит от озера и жмется к границе лесов. Рубленные из вековых лиственниц добротные большие дома и многочисленные амбары прячутся за высокими, неприступными, сложенными из цельных бревен заборами. Если в Седове дома веселы и гостеприимны, то в Копытове неприветливы и хмуры. Окна в них небольшие, узкие, похожие на бойницы приготовившейся к осаде крепости. Два села как два человека, противоположных по внешнему виду и складу характера: один — задорный, щедрый, с душой нараспашку, другой — угрюмый, прижимистый, себе на уме.

Когда-то, в конце прошлого века, через Копытово проходила большая таежная тропа, которая, огибая южного Брата святого, уходила на северо-восток, тянулась вдоль Приморского и Байкальского хребтов на многие сотни километров и терялась в истоках рек Северо-Байкальского нагорья. Кто только не топтал эту таежную «большую дорогу»! Бродяги и охотники, старатели и каторжники, исследователи и купцы. Много тайн хранит она, много взяла жизней. На этой тропе люди гибли от голода и холода, от равнодушия своих собратьев, от лютого зверя, а то и от пули, кистеня или острого топора: нередко случалось, что разбойный сибирский мужичок зарился на золотишко идущего с севера прижимистого старателя или удачливого купца. Много костей белеет в густой таежной траве, а еще больше их зарыто в земле вдоль тропы...

Времена изменились. Сразу после революции на тропе перестали попадаться каторжники и бродяги, затем исчезли и купцы, вслед за ними — спиртоносы и старатели. С постройкой Якутского тракта и открытием регулярного судоходства на Лене тропа эта осталась в пользовании лишь геологов и охотников, да и те предпочитают так называемую малую авиацию.

На таежных хребтах уже лежал снег. Стояла глубокая осень голодного и тяжелого сорок шестого года. По раскисшей проселочной дороге худая лошаденка тянула разбитую телегу, на которой сидел небольшой сухонький старичок. Казалось, он дремал, склонив голову на грудь, но, когда лошадь останавливалась и телега переставала скрипеть, старичок моментально вскидывал голову, дергал вожжи и неожиданно звонким голосом кричал:

— Но, милая-а-а!

Снова раздавался скрип телеги, возница опускал голову на грудь и погружался в свои невеселые думы.

Проскрипев по улицам районного центра, телега остановилась у небольшого деревянного дома, на фасаде которого выделялась вывеска: зеленый фон, на нем коричневый герб и мелкие печатные буквы: «Прокуратура Союза ССР», а ниже покрупнее: «Прокурор К-ского района».

Старичок проворно соскочил с телеги, привязал лошаденку к воротам и засеменил к высокому крыльцу.

Прокурор Степан Филиппович Рылов неохотно поднял голову от бумаг на столе и посмотрел на посетителя, пытаясь вспомнить, не встречал ли он его раньше. Перед ним стоял шустрый на вид старичок с худым, но румяным лицом, живыми ясно-голубыми, как у младенца, глазами, белой бородкой клинышком. Не ожидая приглашения, он легко опустился на стул и начал без предисловий:

— Ищите моего Николая!

Рылов недоуменно рассматривал странного посетителя. Прокурор был под впечатлением приятной вести: он дочитал сообщение из области о том, что вскоре в прокуратуру будет направлен следователь. «А то я и жнец, и чтец, и на дуде игрец», — горько думал Степан Филиппович, имея в виду те многообразные и часто непосильные обязанности, которые лежали на нем в трудные военные годы. А за день до этого сообщения он узнал от начальника райотдела милиции Татаринова не менее приятную новость: в район приезжает новый оперуполномоченный «угро» — демобилизованный фронтовик Федор Иванович Чернов, который после войны работал на Дальнем Востоке.

— Какого Николая? — наконец спросил Рылов.

— Петренко, сына моего.

— Давайте уж, отец, по порядку. Как ваша фамилия?

— Добрушин.

— А Петренко ваш сын?

— И нет, и да, — замялся старичок. — Вообще-то мы со старухой считаем его сыном, да и он нас батькой и маткой кликал...

Старик начал рассказывать. Прокурор слушал и все глубже вникал в эту житейскую историю.

Года за два до конца войны в село Манзурка приехал молодой, почти еще подросток, тракторист, бывший детдомовец Николай Петренко. На квартиру его определили к бездетным старикам Добрушиным. У них он прижился и стал им все равно что родным. От них он и уехал на Крайний Север, на строительство. Оттуда писал старикам письма и обещал после войны вернуться к ним.

Летом этого года Николай Петренко приехал к Добрушиным. Высокий, косая сажень в плечах, веселый, уверенный в себе и в будущем, он очень обрадовал стариков. Николай рассказал, что все это время работал на строительстве шахты на Чукотке. Возвращаясь к Добрушиным, он сначала заехал в село Копытово к своему дружку Алексею Копытову, который пригласил его погостить. Алексей предложил ему насовсем остаться в Копытове, но Николай захотел проведать Добрушиных. Все вещи он оставил у Алексея, так как точно еще не решил, будет ли перебираться на постоянное жительство в Манзурку. Дня через четыре Петренко согласился с уговорами стариков, просивших его остаться навсегда у них, и стал собираться за вещами в Копытово. Перед отъездом он заявил, что вернется дней через пять-шесть.

— Опять сяду на трактор, — сказал Николай на прощанье. — А к зиме приведу вам невестку.

— Присмотрел уже по душе, Коленька? — ласково спросила у него старушка.

— Присмотрел, мама, — улыбнулся Николай.

Обнимая сына на прощанье, Добрушин смахнул непрошенно набежавшую слезу:

— Век не мечтал об этаком. Одел ты меня, как генерала, в кожанку и сапоги хромовые.

— Что вещи? — улыбнулся Николай. — Они не главное. Хотя, если разобраться, тебе давно пора скинуть свой полушубок да зашитые ичиги, ты заслужил это. Вот приеду совсем и в деревне людям поможем. Есть у меня кое-что из одежонки.

— Правда твоя, что вещи? Сам, главное, приезжай! — махнул рукой старик.

С тех пор прошло больше четырех месяцев, но Петренко в село к Добрушиным так и не вернулся. «Как в воду канул», — говорили старики. Сначала они думали, что Николай загулял в Копытове, потом предположили, что передумал ехать к ним, к тому же он говорил, что приглядел где-то невесту. С нетерпением они ждали от Николая каких-нибудь вестей, но время шло, а вести не приходили. Николай загадочно молчал...