Служение книге, которое отличало Горенштейна в жизни, ощущаю и в описании переплета "Святого жития государя" в "Хрониках времен Ивана Грозного". Так, например, переплетчик Иван рассказывает, что книга будет "оволочена бархатом рытым, верх серебряный, чекан золотой, а на нем - четыре каменья - два яхонта лазоревых да изумруд в гнездах, надпись чернью о владельце" и так далее, в этом роде. Последняя сцена романа ("В книгописной мастерской") "усыпана" книжными красотами. Горенштейн, как дегустатор, пробующий старые драгоценные вина, говорит о книгописании, о религиозных книгах и увеселительных, о переплетном деле, о скорописи - шибко писаных книгах, которые трудно читать, и о растущей тяге к чтению у книгочтея.
Однако вернемся к новелле Борхеса. Читал ли Горенштейн именно "Скрытое чудо", где драматургу 14 марта приснился вещий сон о предстоящей скорой смерти, но было потом дано дополнительное время для завершения писательского труда? Этого я не знаю. Но тема, трагедия недописанного, неосуществленного (помимо пьес о Гитлере и Пушкине также фильм о Бабьем Яре и фильм по пьесе "Играем Стринберга") - это то, о чем он думал и говорил до последнего дня своей жизни.
***
Событие с чернильницей 14 марта 1999 года, очевидно, сильно повлияло на развитие "Веревочной книги". Как мне теперь кажется, в тот день к писателю пришло предчувствие конца. Он все чаще заговаривал о том, что, может быть, вообще не следовало начинать этот роман, что ноша, которую он взял на себя непосильна. В одном из писем Щиголь, помеченном 22 декабря 2001 года, то есть, когда он был уже тяжело болен он пишет: "Всё оттого, что я занимаюсь демонами (добровольно), и они мне мстят, не давая себя изобразить. Как мстили Врубелю и Черткову из "Портрета".
Это признание - свидетельство сомнений Горенштейна, возможно, и давних, но о которых он до последнего времени молчал. Как некогда Генрих фон Клейст, который читал и перечитывал свою трагедию "Роберт Гискар", восхищался и ненавидел ее, и в конце концов покарал огнем, он тоже то восхищался, то ненавидел рукопись "Веревочной книги". Безусловно, Горенштейн был драматичен до самых основ своей натуры не только в контактах с миром реальным, но и в авторских отношениях с художественным микрокосмом собственных произведений. И, конечно, он искал себе подобных на литературном Альбионе. Так, например, он отмечал, что вот у Пушкина складывались добрые отношения с собственными рукописями, тогда как Толстой возненавидел свое детище, роман "Войну и мир".
Но, думаю, о том, чтобы сжечь рукопись, писатель не помышлял. Он хорошо помнил, что Гоголь, после того, как сжег второй том "Мертвых душ", раскаивался на следующее утро в содеянном, и говорил, что его бес попутал. Впрочем, можно ли верить раскаяниям Гоголя? Вот что он сказал о "Выбранных местах переписки с друзьями" Тургеневу: "Если бы можно было воротить сказанное, я бы уничтожил мою "Переписку с друзьями". Я бы сжег ее". Второй том Гоголь сжигал не однажды. Уже в 1845 году он бросал его в огонь, считая его несовершенным. В "Выбранных местах" Гоголь сообщает об этом вдохновенно и похоже, что он любуется пламенеющими своими исписанными листами: "Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержание вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным".
Второй том "Мертвых душ" в 1851 году был вновь набело записан аккуратным почерком Гоголя в нескольких тетрадях, который автор потом опять начнет переписывать с тем, чтобы в ночь с 11-го на 12-ое февраля 1852 года предать сожжению, крестясь при этом непрерывно. "Надобно уж умирать, сказал он на следующий день Хомякову, - а я уж готов, и умру".
***
В отрывке из романа "Попутчики", который предлагаю сейчас читателю, обстоятельно описан один надгробный памятник. Это, по сути дела, авторский идеал, если, вообще, так можно выразиться, говоря о надгробии. А невдалеке от любовно расписанного памятника я обнаружила еще заявление-пожелание автора: "Я считаю, человеку желательно знать, где его похоронят, и желательно, чтоб он сам при жизни выбрал такое место. А стать приличным покойником в наше время все тяжелей и тяжелей".
Писатель Феликс Забродский едет в вагоне поезда №27 Киев-Здолбунов со случайным попутчиком Чубинцом. Поезд останавливается в Бердичеве. Несмотря на ночное время, на станции слышны крики. Люди громко выкрикивают имена и фамилии - ищут и находят друг друга. Звали какого-то Чичильницкого. "Чичиков, что ли, в своем дальнейшем, ненаписанном Гоголем путешествии по России, в своем путешествии по третьей части "Мертвых душ" заехал в Бердичев и оставил здесь потомство от какой-нибудь красавицы-шинкарки, потомство со временем, преобразившееся в Чичильницких. Может, и сам Чичиков покоится здесь, на бердичевском православном кладбище... Может, покоится Чичиков под мраморным розовым крестом, утешенный, обласканный мраморным розовым ангелом в изголовьи могильной плиты? Или спит под чудесным памятником черного с синим отливом камня-лабродорита, на котором золотом вырезано его имя, отчество, фамилия, дата рождения и смерти, почти совпадающие с рождением и смертью самого Николая Васильевича Гоголя, жаль, так и не посетившего Бердичев, а отправившегося в свое тяжелое, печальное путешествие в Иерусалим".
В описании чудесного надгробия из черного с синим отливом камня-лабродорита слышится мне желание исправить, перечеркнуть, сотворенное с могилой Гоголя. Могилу в 1931 году разрыли, прах без всякой надобности перенесли на другое кладбище и над новой могилой водружен был громоздкий памятник с надписью: "От Советского правительства". Между тем, в "Завещании" Гоголь просил не ставить ему вовсе никаких памятников. И. С. Аксаков, однако же, привез из Крыма на телеге камень, который показался ему "гоголевской голгофой". Крымский камень так и лежал мирно на могиле Гоголя на кладбище Свято-Даниловского монастыря с надписью из пророка Иеремии, высеченной друзьями писателя по предложению Погодина: "Горьким словом моим посмеюся" (из Иеремии 20, 8).