Ткнула в книгу одна из подьячих старушек. Она была следующей в очереди.

– Сарра, находясь в преклонном возрасте, думала, что ей невозможно иметь детей, и для того, чтобы Божественный план исполнился, она предложила Аврааму взять в качестве второй жены ея служанку…

Тут дети насторожились и навострили уши.

Ленка, не замечая повышенного интереса, продолжала:

– Многожёнство так широко распространилось, что не считалось грехом, но тем не менее…

– Олька, шмени меня, – вмешался Толик, – я малэнко подуштал.

Даша выскочила первой: «Я хачу! Мне шальку отдай».

Даше торжественно вручили панагию и ризу.

– …тем не менее, это не было нарушением Закона Божьего, которое роковым образом сказалось на святости и покое семейных отношений. Брак Авраама с Агарью…

– Это первые за Адамом евреи специально для себя так придумали… – шепчет Михейша Оле–Кузнечику, – они сначала оплошали, а потом поменяли в Библии слова и добавили кое–что, понимаешь–нет?

Но Оля не понимает, или специально не старается понимать, потому что она решила именно сейчас, пока куют горячо, понять максимум о многожёнстве.

– Ленка, сестлицка дологая, а цто такое «много жёнства»? У моего папы только мама, а ещё Лушка–поломойка, так это что у нас тогда, много жёнства или не очень?

– Мы тут не лекцию читаем, – зло сказала Ленка. – У нас отпевание, поняла!?

– Поняла, – сказала Оля, – но всё равно любопытно.

– Я тебе потом разъясню, – успокоил её Михейша, – потом, отдельно, когда подрастёшь. Малышне это нельзя знать…

2

Выкопали ямку, погрузили в неё гроб. Бросили по горсти песка. Зарыли. Взгромоздили сверху холмик в форме кургана. Воткнули ветку. Обложили венками. Красиво!

– Так положено.

– Помолиться теперь надо и медленно, опустив головы и сморкаясь в платочек, отходить.

– У мэна нэт платка, – сказал Толик.

– Просто сморкайся.

– Ф! Ф! Ф–ф–ф!

– А надо было головой на восток класть, – сказал кто–то запоздало.

– Там не разобрать, – грустно подметила Оля младшая, вспомнив недавнюю картинку цыплячьего раздавления.

– Мы гроб правильно расположили, а с головами они сами как–нибудь…

– А могилку весной подмоет Кисловка, – грустно сказала Оля–Кузнечик.

– Ш–ш–ш, – цыкнул Михейша, – без выводов, я сам уже про это подумал. Теперь поздно. Это будет кощунство над погребением. Над погребениями даже доходные дома нельзя ставить.

– А что так?

– Рухнут! Говорю, что это кощунство.

– А у нас дак…

– У вас дак, а у нас эдак. Нельзя. Только сады можно и то только лет через сто. Понимаешь, души нельзя тревожить, а они летают сто лет. Если дом построить, то сны будут плохие и самоубийства увеличатся…

– А–а–а. А души из них (цыплят) уже выскочили?

– Вроде да.

Хотя какие у цыплят могут быть души. Разве–что цыплячьи.

– Души летают?

– Вроде того.

– Цыплята как пишутся?

– В виде исключения через «ы».

– А душы через «ы»?

– Тут как раз через «и».

Очень странно, что для цыплячьих душ не сделано словарного исключения.

Смеркается.

К поминкам разгульного народу прибавилось. Пронюхали соседские мальчики–рыбаки и пришли на дымок. Никто и не выгонял. Чем больше народу на похоронах, тем значимей покойник. На слышное за версту тонкоголосое песнопение припёрлась растрёпанная и как всегда голодная соседушка Катька Городовая. Она уже взрослая – наравне с Ленкой.

Стояла молча, скрестив руки, и, кажется, не произнесла ни слова, вспоминая не такое уж давнее погребение матери. Задумчиво уминала коврижку, принесённую добрососедской, запасливой, гдечтолежитведающей Ленкой.

В конце поминок был десерт: жевали стебли одуванчиков (в них горькое молоко – самое то для похорон) и дамские калачики (их росло навалом). Вместо крепкого напитка пилась чистейшая кисловская вода, налитая в свёрнутые кульком листы подорожника. Приглашённые приносили с собой сучки и сухие шишки. Разводили костёр. Костром руководили Михейша с Ленкой: уж они–то эти преступные дела хорошо знали. Сбегали за ложками и через полчаса уже черпали уху, наспех, но вкусно сооружённую мальчишками–рыбаками – Петькой и Квашнёй. Они не беспризорники и не воры, но летом, помогая семьям, живут и промышляют у реки. Не умея ещё толком читать, носят с собой Гекльберри из Федотовской библиотеки. Рассматривают картинки и страниц не удаляют. А Ленка прочла им уже треть. За это они обожают Ленку и порвут любого, кто будет к ней приставать.

Завершался ритуал дикими танцами, прыжками, огненными манипуляциями. Напоследок в Кисловку запускались лодчонки, сделанные из коры, щепок и газет. Судёнышки посыпались доверху лепестками ромашек и красотой анютиных глазок.

Как прекрасна игра! Как прекрасны цыплячьи похороны! Скучная реинкарнация побеждена: вечное им неживое блаженство!

Первые пробившие темноту звёзды обозначили конец погребального шабаша.

Шум поубавился.

Детям начинала надоедать беготня.

Толька прикорнул и заснул на лопате.

Все пожелали сидеть кто на травке у гаснувшего костра, который постоянно требовал пищи, а кто на днище перевёрнутой лодки. Кидали в речку камни, пускали блинчики. Михейша был впереди планеты всей. У него выпало восемь блинчиков, а у Петьки только шесть. После считали смешно вытягивающиеся в воздух носы пескарей, слушали задушевную песню зяблика и кваканье встревоженных детской неугомонью лягушек.

– Рыб ловить и их кушать это преступление? – спросила Оля–Кузнечик.

– Они сами мошек с червяками едят. Значит, они вроде преступников, а мы их наказываем и заодно приносим себе пользу.

– Клёв вечерний! – заметили рыбаки.

– Шикарный клёв!

– Не положено так сразу рыбы, можно только на девять дней говеть.

– Долго ждать. Давайте сейчас разговеем.

– Может забросить удочки, а поутру снять?

– Может, на лодке покатаемся? И заодно щук половим.

Лодку малышне перевернуть не удалось. А старшие встревать не стали. Кроме того, лодка была на цепи, а ключ у деда Федота. Не дал бы всё равно ключа дед Федот.

Забросили удочки с берега. Тут же начался дикий клёв, выдёргивание рыб и снимание их с крючка; и пацанов уже от воды не оттащить.

Дети готовы были дрожать хоть до утра, щупать скользких пескарей с их смешно шевелящимися ротиками–воронками, и слушать–слушать, пуча в темноту и в угли глаза, чёрные–причёрные Михейшины и Ленкины бытовые россказни и кладбищенские байки, где полно бесов, ведьм и нечистых.

Катька тоже внесла лепту, победив молчание, и рассказав про бешеную корову, и про то, как к ней на рога наделся далёкий и гордый испанский тореро. У тореро была молодая жена, которая с горя, или сойдя с ума, переоделась в юношу и тоже стала торерой. Первой среди всех женщин Испании.

Михейше Катькина история понравилась, и он решил когда–нибудь написать об этом бедном тореро книжку с картинками, и вставить туда побольше эпизодов про любовь.

Толик периодически падал, поднимался и снова седлал лопату.

В его отрывочном сне, будто из понатыканных на каждом шагу паноптикумов тянулись к нему окровавленные, обмотанные червяками и объеденные пескарями руки утопленников.

А для других – бодрствующих – чудилось, как с их чердаков и подполий этой же страшной ночью вымахнут вампиры с двухметровым размахом крыльев, а из–под карнизов разом выпадут и затмят звёздное небо несчётные стаи летучих мышей.

– Всем домой! – кричали со дворов.

Округу заплетал ворчливый лай собак, в дрянную музыку эту вслушивался разбуженный соседский бычок и добавлял недовольных басов.

Толпа малоростков рассыпалась радостная и впрок возбуждённая замечательным вечером, проведённом по всем похоронным правилам.

Откланивались за воротами.

Попрощалась наконец–то по–человечески угрюмая Катька. Пожелала доброй ночи без вампиров и ведьм. Застала момент, когда спящий на ходу Толька чисто по заведённой привычке, игриво и, для добавления прощального кайфа, дёрнул легко одетую сеструху Олю–Кузнечика за раздутые пуфиком трусы, отчего в темноте высветилась белая полоска сочной Олькиной мякоти.