Камера Кейтеля. Кейтель был мне благодарен за мой рождественский визит и в благодарность был со мной предельно откровенен:

— Пожалуйста, никому об этом не говорите, пока это все не завершится, но я убежден, что решение Гитлера напасть на Россию было равнозначно признанию своей собственной слабости, а воевать с Польшей вообще не было нужды!

— В самом деле?

— Абсолютно! Сейчас я твердо в этом убежден, и никому меня не переубедить — ни Риббентропу, ни Герингу. Но, прошу вас, остальным об этом ни слова, или я вообще ничего вам не скажу. Когда мы отказались от намерения напасть на Англию, да это было нам и не под силу — слишком малочислен был наш флот, — нужно было хоть как-то, но действовать. А что он мог предпринять? Забрать Гибралтар? Мы были не против, а вот Франко сдрейфил. Сидеть сложа руки? Невозможно! Этого только и нужно было Англии, чтобы рано или поздно уморить нас голодом. А ведь все это время в жилы вермахта^[12] вливался живительный сок из нефтяных скважин Румынии. Не следует этого забывать, профессор. Нефть! Она была ключом ко всему. Без румынской нефти мы не протянули бы и недели. А рядом с ними Россия — тем ничего не стоило взять да перерубить перекачку. Мне кажется, Гитлер не мог не понимать того отчаянного положения, в каком мы оказались. Ежемесячно из Румынии мы получали приблизительно 150 тысяч тонн нефти. Для ведения войны нам был необходим абсолютный минимум в 300–350 тысяч тонн. Те 100 тысяч тонн, которые мы производили внутри Рейха, включая и синтетический бензин — капля в морс. Одним только люфтваффе требовалось 100 тысяч тонн в месяц. И потеряй мы румынские месторождения — нам конец! И Гитлер понимал, что мы никак не можем позволить себе сидеть сложа руки. Что до стратегии, тут он куда опытнее и Риббентропа, и Геринга. Нападение на Россию действительно было шагом отчаявшегося, поскольку он понимал преходящий характер всех наших побед и всю малозначительность этой успешной операции Роммеля в Африке. Естественно, он вел себя гак, будто русская кампания — дело верное, наше предназначение и почетный долг. Но теперь, задним числом, я не сомневаюсь в том, что это был весьма рискованный шаг отчаявшегося человека.

— Вы действительно так считаете?

Кейтель, приложив указательный палец ко лбу, зажмурился.

— Да! Мне не кажется, что он сам был в этом так уж уверен. Но внешне все было в порядке — внешне не подкопаться. Это был поступок отчаявшегося! И никому меня в этом не переубедить. Ни Герингу, ни Риббентропу. Но только, прошу вас, вы им не рассказывайте то, что я вам говорил. Наступление на Россию было безумием, а нападение на Польшу спровоцировали мы сами.

— Да, припоминаю — показания, где упоминались польская военная форма и радиостанция в Глейвице.

Этой фразой я наступил на любимую мозоль, потому что Кейтель тут же оживился:

— Но я же говорил Канарису: «Не лезьте в это!» Говорил ему, что не дело вермахта ввязываться в подобные дела. Ему лишь стоило сказать им, что у него никакой польской военной формы нет. Поверьте мне, герр доктор, в ту пору и подумать не мог о том, что именно замышлялось. Мы представления не имели о том, что в 1939 году Чемберлен и Рузвельт пытались предотвратить войну. Я действительно ничего не знал! Гитлер и не намекнул на то, что этой войны вполне можно было избежать.

Стало быть, судьба! Я всегда мечтал жить в имении. Но одно я вам скажу, профессор, американцу ни за что не понять то безвыходное положение, в которое нас поставил Версальский договор. Только подумайте: безработица, национальный позор. Позвольте мне заявить во всеуслышание: Версальский договор был большим свинством! И именно так он и был воспринят каждым порядочным немцем. Только представьте себе вырвать у Пруссии сердце и дать полякам коридор! Неудивительно, что на таком фоне ничего не составляло убедить всех и каждого, что поляки, дескать, действовали своевольно и эгоистично, отказав нам в Данциге. Каждый порядочный немец должен был сказать: «Долой Версальский договор, всеми правдами и неправдами, но — долой!»

— Я считаю, союзные державы были вполне готовы пойти на разумные уступки. Если бы только Гитлер с таким железным упорством не настаивал на войне.

— Да, я знаю. Что ж, теперь все позади. — Кейтель испустил печальный вздох. — Мы все так верили в него. И обязаны взять вину на себя. А какой позор! Он раздавал нам приказы. Он всегда твердил, что, дескать, он один за все отвечает. В таком случае ему следовало бы проявить выдержку и взять вину на себя. Но, пожалуйста, ни слова остальным из того, что я вам здесь рассказал. Я однажды в присутствии Геринга заикнулся об этом, так тот взъерепенился. Вы помните.

— Хотя в Гитлере было много от демона, — я решил пустить пробный шар.

— Да, и в начале ему несказанно везло во всем! Лучше бы не везло. Вы только представьте себе: мы оккупируем Рейнскую область силами трех батальонов! Всего трех! Я спрашиваю Бломберга: «Как мы будем обходиться тремя батальонами? Предположим, французы вздумают сопротивляться?» «Ах, — ответил Бломберг, — не беспокойтесь! Попытка — не пытка!» И попытался. И получилось!

— Мне кажется, одному полку французов ничего не стоило вышвырнуть вас оттуда, — заметил я вскользь, уже поднимаясь, чтобы уйти.

Кейтель сделал жест пальцами, будто схватывая муху на лету.

— Они с нами вот так могли обойтись, и меня бы это ничуть не удивило. Конечно, когда Гитлер увидел, что все оказалось настолько просто… А йотом аншлюс Австрии, без единого выстрела! И пошло одно за другим. Я от всего сердца благодарю вас за этот рождественский приход ко мне. Вы единственный, с кем я могу говорить открыто. Веселого вам Рождества!

Отдав честь, Кейтель отвесил мне низкий поклон.

26 декабря. Состояние духа Гесса

Камера Гесса. Гесс корпел над своей защитой и попросил меня перенести повторное проведение теста Роршаха на начало слушаний. Его результаты в целом удовлетворили Гесса. Я попытался добыть новые детали относительно возвращения памяти, начав разговор на наши прежние темы.

— Как я понимаю, когда ваш адвокат сказал вам, что ждет объявления вас недееспособным, к вам сразу же вернулась память? Как вы чувствовали себя на следующее утро? Проснулись с ощущением ясности в голове и тут же приняли решение заявить суду о том, что отныне ваша намять в порядке?

— Нет, все это произошло довольно неожиданно незадолго до начала моего допроса на суде.

— В таком случае эффект следует приписать моим словам непосредственно перед началом допроса. Я же вас предупредил тогда, что вас обязательно объявят недееспособным.

— Несомненно. Да, именно это… И вот что я вам еще хотел сказать, вероятно, вы сочтете это навязчивой идеей, но от этого печенья у меня вчера снова разболелась голова. — Гесс извлек небольшую целлофановую упаковку американских армейских галет и предложил мне. — Не попробуете ли вы одну, а потом, если у вас заболит голова, скажете мне? И еще, вот. — С этими словами он достал еще одну упаковку печенья, тоже американского армейского довольствия — дал мне одно печенье. После того как я съел то и другое, Гесс почувствовал себя явно смущенным.

— Разумеется, может быть, все дело в моих желудочных коликах. Я не стал был на этом заострять внимание, но такое происходило уже дважды.

— Справляетесь со своей защитой? Вам не трудно сосредоточиться?

— Да, я все еще довольно быстро утомляюсь. Не могу долго напряженно работать; время от времени мне необходим отдых. Либо прилечь, либо просто сделать паузу. Поэтому я вынужден накапливать всю энергию, необходимую для подготовки защиты, в перерывах.

27 декабря. Финансовый теоретик Шахт

Камера Гесса. Гесс отдыхал, лежа в постели. Я заверил его, что ни головной боли, ни дурноты после съеденных у него кексов у меня не было. Он решил поставить точку на данной теме: «Тогда это, наверное, от чего-то еще».

Мы немного поговорили о процессе. Гесс признался, что кое-какие из приведенных фактов отрезвили его. В период заключения в Англии его о них не ставили в известность. Я высказал предположение о том, что его, должно быть, немало беспокоило развитие событий после вступления в войну США.