Итак, какова же была цель преступлений и каков мотив? — иными словами, чего добивались ребята и чем при этом руководствовались? Володя Скоба, украв из ларька с пломбой сладости, продал их товарищам, а на вырученные деньги купил три бутылки портвейна. Цель в данном случае была: выпивка, хотя я все равно не верю в страстное алкоголическое желание четырнадцатилетнего парня. Но предположим. А мотив? Быть может, Скоба хотел продемонстрировать «взрослость»? Или превосходство над другими? Или это было озорство? Он, может, просто развлекался? Как я ни выспрашивал парня, ничего вразумительного от него не добился. То ли Володя сам не знал собственных мотивов, то ли не умел выразить их словами, то ли мотивов вообще не было.
Криминологи утверждают, что устойчивую мотивацию имеют в среднем не более половины всех преступников из числа несовершеннолетних, причем потолок мотивации с каждым годом становится все ниже и ниже. Я не исключаю, что Володя Скоба, который в этом смысле мало отличается от Малахова, «безмотивен». И даже Бонифаций, как мне известно, не был принципиален в своих действиях: он мог на краденые деньги купить водку, а через неделю, «взяв» в продуктовом магазине несколько бутылок коньяка, продать их и получить в виде прибыли те же «хрусты».
Вероятно, читателю покажется не только странной, но и страшной эта исковерканная психология, глупость целей и бессмысленность мотивов, эта мрачная убежденность во всеобщей нечестности, однако так выглядит картина с нашей здоровой точки зрения. Они же сами, разлагаясь, дурного запаха собственного разложения не ощущали. Бонифаций был для Андрея «самым настоящим» человеком, и Скоба «настоящим», и даже Шмарь, этот наемный защитник и шантажист, и тот был «что надо».
«Ну хорошо, — попробовал я разобраться, исходя из того, что личностные качества преступников сами по себе могут и не содержать ничего порочного. — Что ты, Андрей, понимаешь под словом «настоящий»?» — «Ха! — вырвалось у Малахова. — Скоба, знаете, какой веселый? Когда нас везли в суд, он в машине так давал, что мы рты не закрывали!» — «Немного же тебе надо, чтобы считать человека настоящим, — сказал я. — А между прочим, Скоба тебя же и предал. Или забыл?»
(Дело в том, что Володя, как и Андрей, «получил» в свое время от Бонифация телефоны-автоматы, но очень скоро попался. В первом же разговоре с милицейским следователем он спокойно выдал Малахова, желая всего-навсего доказать, что его автоматы не столь прибыльны, как, например, малаховские. Расчет оказался верным, и, когда ребята предстали перед комиссией по делам несовершеннолетних, Скоба ушел на второй план и отделался легче, нежели его друг.)
Андрей, выслушав меня, отреагировал весьма неожиданно. «Это точно! — почему-то с восторгом произнес он. — Скоба хи-и-и-трый! Он тогда здорово себя прикрыл!» — «Еще бы, — сказал я, — за твой счет!» — «Ну дак и что? — невозмутимо заметил Андрей. — И я бы так сделал». — «Вот тебе и на! А как же «принцип д’Артаньяна»?» — «Когда прижмет, — сказал Андрей, — принципы могут погулять. Лично я к Скобе ничего не имею».
Ворон ворону, говорят, глаз не выклюет.
КРАЙНЯЯ МЕРА. Читателю, полагаю, ясно, какую школу безнравственности прошел Малахов у Бонифация и какого «ума» набрался в «сходняке». Но это было позже, а к тому времени, когда Шмарь потребовал у него сорок рублей, когда тринадцатилетний Малахов один на один остался со своей первой серьезной трудностью, он был еще «салажонком». Правда, другой мальчишка на его месте, воспитанный в нормальной семье, не отторгнутый школьным коллективом и имеющий дело с умным и знающим педагогом, нашел бы достойный выход из положения, если, конечно, допустить, что он в это положение попал бы. Шмарь был львом, но среди зайцев, и не так уж трудно было нейтрализовать его и осилить — то ли с помощью взрослых, то ли при поддержке верных школьных товарищей. Увы, в том моральном и нравственном одиночестве, в котором находился наш герой, при том дефиците защиты, который он постоянно испытывал, при тех искаженных представлениях о добре и зле, что он усвоил с младенчества, он, конечно, не мог не драматизировать ситуацию.
Срок, установленный Шмарем, приближался, он был приурочен ко дню рождения Бонифация, на котором все они должны были встретиться.
Андрей совсем забросил учебу. Несколько дней с затравленным видом он бродил по городу, думая о том, как достать деньги, и прокручивая варианты, один фантастичнее другого. Мимо него деловыми и праздными походками шли люди, и в каждом кармане пальто или костюма Андрей угадывал «бесполезно» лежащие сорок рублей, так ему необходимые. Он глядел на витрины магазинов с выставленным на обозрение богатством, ему недоступным, и душа его наполнялась ненавистью ко всему чужому. Пусть не подумает читатель, что вышеизложенные чувства Андрея — плод моего воображения, я исхожу из того, что говорил он мне, вспоминая те дни: «Знаете, я очень злился: у них есть все, а у меня ничего нету!»
Однажды он остановился у окна квартиры, находящейся в полуподвальном помещении. Фрамуга была на уровне его головы. В комнате на столе лежала дамская сумка. Была поздняя осень, уже летали снежные мухи, быстро темнело. Преступная мысль не то чтобы вдруг пришла Андрею, она сидела в нем у самого выхода и только ждала реализации. Где-то рядом, во дворе, он нашел кусок проволоки и веревку. Из проволоки сделал длинный крючок, затем осторожно приподнял фрамугу, закрепил ее веревкой, чтобы не сорвалась, и все это делал неторопливо, тщательно обдумывая каждое движение, дыша ровно и спокойно, не озираясь трусливо по сторонам, а редко и зло оглядываясь, напоминая в эти минуты Бонифация с его отработанной выдержкой.
Потом, несмотря на жгучее нетерпение, Андрей спрятал сумку под пальто, сделал несколько шагов от окна и вдруг почувствовал, что ноги его обмякли и отнялись, — он сказал мне: «Понимаете, как будто их отрезали». А когда они вновь обрели способность двигаться, побежал. По дороге он успел все: мысленно расплатился со Шмарем, получив от него долгожданную свободу, отложил часть денег на «трясучку», часть надежно спрятал в свой тайничок возле котельной, который давным-давно нашел в собственном дворе и тщательно замаскировал, а на все остальные деньги досыта наелся пирожных. Дома, закрывшись в уборной, он наконец-то щелкнул замком.
Хочу предупредить читателя, что, если его живо интересует содержимое сумки и если он способен так же разочароваться, как Андрей, это будет означать, что он сопереживает моему герою вовсе не в том, в чем нужно, — между прочим, «нужно» и самому читателю. Я надеюсь на другое: на тревогу за судьбу Малахова, на горькое предчувствие его последующих шагов, на искреннее желание остановить Андрея и спасти его, пока не поздно, было бы это только в наших силах.
А в сумке что? В сумке были: пара заколок, круглое зеркальце и три рубля денег. Лихорадочно проверив все закоулки и отделения, Андрей спустил воду в туалете и громко заплакал под аккомпанемент бачка. «Обидно было», — сказал он. И тогда же, в уборной, он решился на крайнюю меру — в ту пору эта мера еще была для него крайней — напасть на живого человека.
Но, прежде чем осуществить задуманное, он все же сделал самую последнюю попытку: пришел к своей матери. Не называя ей имени Шмаря, но находясь в наивысшей степени отчаяния, он рассказал Зинаиде Ильиничне всю историю, связанную с сорока рублями. Мать потрясенно слушала сына и, как сказала мне потом, «сердцем поняла, что он не врет». Однако денег у нее не было, и пришлось обращаться к Роману Сергеевичу. Первый его вопрос был: «Зачем?» Получив от жены невразумительный ответ, но почувствовав, что мать с сыном о чем-то сговорились, Роман Сергеевич «стал трясти Зинаиду, как грушу», и, конечно же, вытряс тайну Андрея. Реакция его была «естественной»: не защищать и не выручать сына, а наказывать его за то, что он «целый год, оказывается, ежедневно платил какому-то гаду по полтиннику, и все из моего кармана».
Порка еще более укрепила Андрея в принятом решении, он сказал мне: «Теперь из принципа!» Последующие три дня он исправно ходил в школу, но вовсе не для того, чтобы учиться. Андрей откровенно тренировался: сильным ударом кулака выбивал из рук школьников портфели. В дневнике Евдокии Федоровны появилась тогда следующая запись, вопиющая по своей формальности и педагогической беспомощности: «Малахов безобразничает на переменах, оторвал ручки от четырех портфелей. Провести беседу о бережном отношении к вещам». Ровно за день до сбора у Бонифация, вечером, Андрей достал из чулана черную каракулевую шапку, некогда купленную по дешевке отцом, положил на всякий случай в карман отвертку и пошел на улицу, бросив матери: «Я прошвырнусь!»
