На этом весьма неблагоприятном фоне шепелявость Андрея оказалась просто роковой, тем более что в противовес ей не нашлось никаких заметных достоинств. Сначала дефекты речи вызывали оживление в классе, потом откровенный смех, а вскоре, когда Андрей, отвечая урок, вместо «шило» сказал «фыло», класс не выдержал. Учительница, одна из «временных», то ли считая нецелесообразным вмешиваться, то ли из-за душевной черствости, то ли нуждаясь в разрядке после четырех утомительных часов занятий, не только не остановила класс, но и сама рассмеялась, — можете представить себе, что творилось с детьми, как они веселились. Тогда же родилось обидное для Андрея прозвище Филин, которое он, заработав в первом классе, пронес затем через все годы обучения в школе, через воровскую шайку и несет теперь через колонию. Ничего «филинского» в его внешности и в поведении, конечно, не было, но произошла одна из тех странных «химических реакций», когда мы точно знаем первичный элемент, вложенный в колбу, и можем лишь догадываться, как он превращался в вещество с совершенно новыми свойствами: шило-фыло-фило-филя-филин!
К моменту, когда появилась Евдокия Федоровна, Андрей в полной мере ощутил на себе «силу» коллектива. Чтобы не оказаться окончательно выдавленным из него, он был вынужден как-то приспосабливаться, и сама жизнь подсказала ему новую тактику; она-то и поставила Евдокию Федоровну в тупик в первый же день знакомства. Началось с того, что, войдя в класс, учительница замерла, потрясенная: сорок мальчишек и девчонок «бесновались, будто сорвавшись с цепи, у меня было такое ощущение, что я на съемках фильма, и сейчас режиссер скажет: «Стоп! Отлично! Приготовились ко второму дублю!» (Замечу попутно, что муж Евдокии Федоровны был кинооператором.) Пол-урока ей пришлось успокаивать детей, «разболтанных учителями, которых я сменила», а потом к доске вышел Андрей Малахов и «дал форменное представление»: что ни слово — всеобщий хохот, какие-то странные гримасы, ужимки, фокусы и неразборчиво произносимые фразы. Евдокия Федоровна, опомнившись, удалила его из класса, но он, к восторгу присутствующих, ухватился за ручку двери, и учительница поняла, что оторвать его можно, лишь вызвав пожарную команду: «Он то ли играл в слабоумного, то ли был таким». В журнале-дневнике, заведенном классным руководителем, появилась первая запись: «12 декабря 1966 года. Малахов паясничал у доски, был удален из класса, но не ушел. Урок сорван».
— Евдокия Федоровна, — сказал я, — вам, конечно, известно, почему его звали Филином?
— В каком смысле?
— Я имею в виду происхождение прозвища.
— Филинами, — сухо сказала учительница, — должны заниматься в милиции, а не в школе.
— Помилуйте! Андрей имел дефект речи, из-за этого!
— Малахов? Дефект речи? С чего вы взяли?
Она несколько лет мучилась с ним, по сути дела, не зная, с кем мучается, — я понял это совершенно отчетливо. До сих пор Евдокия Федоровна не представляла себе, чем объясняется «такое» поведение Андрея. Между тем, комплексуя, мальчишка предпочел выглядеть перед ребятами искусственно смешным, а не естественно, «героем», а не страдальцем, и даже утрировал свой недостаток. Евдокия Федоровна ошибочно приняла за его суть то, что еще было не сутью, а постепенно ею становилось, поскольку Андрей всего лишь актерствовал, и только потом, уже в третьем классе, окончательно затравленный ребятами, он откажется выходить к доске и отвечать уроки, а еще позже вообще перестанет их учить, что будет логически вытекать из предыдущего. Легко заметив «странности» в поведении ученика, Евдокия Федоровна в отличие от предшествующих ей учителей имела достаточно времени, чтобы докопаться до их причин. Но она не стала этого делать, поспешно решив, что причины заложены в самом Андрее. Отсюда последовала ее вторая ошибка: вместо того чтобы работать с классом и пристыдить его, она с помощью школьного врача отправила Малахова на прием к психиатру, чем только усугубила его положение, окончательно скомпрометировав в глазах товарищей — с одной стороны, а с другой — дав ему неожиданный козырь. («Ведь с дурака-то меньше спрос!» — откровенно сказал мне Андрей.) Впрочем, как он ни подыгрывал психиатру, его признали совершенно здоровым, и тогда он сам пустил о себе слух по школе: мол, осторожней со мной, у меня «справка», я ни за что не отвечаю!
В медицинской карте, заведенной на Малахова, как и на каждого ученика школы, я не обнаружил за несколько лет обучения ни одной записи о консультации с логопедом. Почему? Ответ простой: никто не замечал, а заметив, не придавал значения его шепелявости. Рост парня был зафиксирован с точностью до десятой доли сантиметра, вес — до грамма, но в графе «Дефекты речи», не зря, полагаю, картой предусмотренной, стояло уверенное «нет», и всякий официальный спрос с педагогов, таким образом, становился бессмысленным. «Как же так? — сказал я школьному врачу, пожилой женщине, много лет проработавшей с детьми. — Разве в школу, как на мясокомбинат, детей принимают и сдают по весу, и этим исчерпывается процесс воспитания?» — «Напрасно вы иронизируете, — с достоинством ответила врач. — Во всяком случае, не по адресу. Я не педагог и не психолог, для меня ученики делятся на больных и здоровых. Малахов был здоров, от физкультуры не освобожден, а шепелявости у него, коли так написано в карте, не было! Кстати, не я заполняю карту, а медсестра».
В колонии, уже не веря самому себе, я попросил Андрея произнести фразу: «Четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж». Он удивленно посмотрел на меня, однако с готовностью начал: «Фетыре ферненьких фумазеньких фертенка фертили… не буду!» — и смертельно обиделся. Под рукой у меня не было шпателя — специальной стеклянной палочки, которой пользуются логопеды. Я взял обыкновенную зубную щетку. С большим трудом мне удалось уговорить Андрея подложить конец щетки под язык и произнести «ать». Получилось четкое и ясное «ачь», для нас столь неожиданное, что оба мы обрадовались, как малые дети. Через несколько дней, хотя и не без помощи щетки, Андрей уже сносно выговаривал коварную фразу о чертенятах. Пожалуй, именно тогда я впервые пожалел, что при моих разговорах со взрослыми, прежде знавшими Андрея или имевшими с ним дело, рядом не присутствует он сам, живой и реальный, — возможно, иные из собеседников смутились бы, иные задумались, а кое-кто открыл бы глаза и увидел то, чего раньше не замечал.
В дневнике классного руководителя, прилежно заполняемом Евдокией Федоровной, проступки Малахова шли как бы по нисходящей линии от «холодно» к «горячо». Читая записи, отделенные друг от друга часами, неделями или годами, я почти физически ощущал лестницу, по которой катился вниз Андрей: «кривляется на уроке», «не переобулся», «плюет на пол», «отказался выйти к доске», «проявляет полное безразличие к оценкам», «в середине урока самовольно покинул класс», «обнаруживает неправильные взгляды на жизнь», «читает во время контрольной уголовную литературу», «подозревается в краже авторучки», «украл пуговицы с пальто Замошкина», «поставлен на учет в детской комнате милиции» и т. д. С выписками из дневника, посвященными Малахову, я вновь отправился в колонию, а затем вернулся к Евдокии Федоровне, вооруженный подробностями. Картина падения Андрея, сопровождаемая непониманием души ребенка, предстала передо мной в полном виде.
Я понял прежде всего, что Евдокия Федоровна излишне поторопилась «выделить» Малахова из числа прочих учеников, подтолкнув, таким образом, а не затормозив процесс отторжения, и без того происходящий в коллективе. Андрей между тем в то время был далеко не единственным в классе, потерявшим интерес к учебе и проявляющим непослушание. В том же дневнике, особенно в первый год фиксации в нем всевозможных «художеств», много записей посвящено другим детям, проступки которых мало отличались от проступков Андрея: и они бегали с уроков, и они плевали на пол, не переобувались, дрались, получали колы и двойки с равнодушием роботов и стойкостью мушкетеров. Явное охлаждение к учебе, характерное для этого «разболтанного» класса, имело, вероятно, разные причины, как субъективные, так и объективные, но было налицо. Я говорю об этом к тому, что наш герой, когда появилась Евдокия Федоровна, шагал со всем классом по одной и той же дороге, но только шагал не в ногу, потому что в силу уже известных нам причин имел особые трения с коллективом. И вот их-то и не заметила, к сожалению, молодая учительница. Решительно берясь за дело и подчиняя класс своей воле, Евдокия Федоровна повернула все-таки учеников в другую сторону, и ей за это, как говорится, большое спасибо.
