По дороге в Сибирь он заехал в село к матери. Мать плакала, потому что вообще не представляла Сибири и за всю свою жизнь ни разу не вышла за пределы родной Турьи, что в Сумской области, на Украине. Отца Алексей не помнил. Он знал только, что отец был в очках и что в сорок первом он вынес его, грудного, за околицу, потом передал матери и ушел, чтобы не вернуться. В него, говорят, попала мина, и хоронить было нечего. И остались они с матерью. Когда Алексей подрос, он однажды оказал: «Не волнуйтесь, мама, свое воспитание я беру на себя».

На третьи сутки он сложил рюкзак и сказал: «Все, мама, мне пора». Они были в горнице. На стене возле старого письменного стола висели фотографии. Они находились под одним общим стеклом и налезали друг на друга, как будто в хате для них больше не было места. В самом центре была фотография отца и матери Алексея. Молодой человек лет двадцати пяти смотрел через очки вперед напряженным взглядом, а галстук ему был пририсован, потому что на самом деле он был в пиджаке и в рубашке, до самого верха застегнутой на пуговицы. Рядом с ним, едва склонив к мужу голову, была молодая женщина в платье с прямыми плечами. Волосы у нее были завиты, взгляд веселый, смотрела она тоже вперед и еле сдерживала улыбку. Поднявшись, Алексей посмотрел на часы, и мать тоже на них посмотрела. Это были старые ходики с гирькой, а маятник ходил между двумя отдельно висящими фотографиями. На одной был Алексей в грудном возрасте — голенький, лежащий на животе. И на другой был Алексей, но уже нынешний — в гимнастерке, в фуражке и при погонах сержанта, со значками на груди. Маятник шел влево, едва не касаясь первой фотографии, потом вправо — второй, для него была одна секунда, для Алексея — двадцать два года жизни.

— Не передумал, Алеша?

— Нет, мама, вам бы сказал, если бы передумал.

И пошел к дверям. В дверях остановился, с огорчением глянул на старенькую икону и произнес: «Надо бы снять, мама…» Тетки по отцовской линии, будь они здесь, всплеснули бы руками: «Лешка-то наш, ну чистый Иван!» Мать сказала: «Ладно, Лексей Иваныч, сыму». — «Впрочем, — сказал он, — как знаете…» И пошел к автобусу. На улице ему встретился председатель колхоза. «Едешь?» — «Еду, Федор Маркович». — «Я тебе новую машину дам». — «Спасибо, Федор Маркович, у меня комсомольская путевка». — «Ну смотри, — сказал председатель, — все равно вернешься, но я для таких, как ты, за селом поставлю шлагбаум». — «Не вернусь, Федор Маркович». Сел в автобус, и машина ушла, волоча хвост пыли.

В Абазе, когда слез с поезда, шел снег. Было утро, было тихо, и вокруг были горы. Он покрутился у станции, спросил дорогу на автобазу и заскрипел по снегу начищенными сапогами.

На огромном дворе в три ряда стояли потрепанные, но еще крепкие машины. А у забора, за проволокой, еще один ряд — четвертый. Потом Алексей узнал, что шоферы называли его «зеленым»: по весне только тут и выбивалась из-под земли трава. Здесь стояли машины разбитые и покореженные. По горным дорогам он прежде не ездил, а потому почувствовал, как неприятный холодок пробежал по спине, хотя заячьей крови в нем было мало.

В конторе его принял начальник автобазы и, долго не размусоливая, предложил машину из «зеленого ряда». Алексей обиделся, даже плюнул с досады, но спорить не стал. «Ты для нас кот в мешке, — сказал начальник, — и мы не знаем, сможешь ли ты проехать в ворота».

В тот же день Алексей открыл капот своей колымаги. С запчастями было плохо, с инструментами еще хуже, и с первой гайкой он провозился три часа, потому что ключ четырнадцать на семнадцать был у какого-то Кольки, а Колька еще не вернулся из рейса.

Поселили его в общежитии. То ли климат в Абазе был особый, то ли уставал Алексей с непривычки больше обычного, но первое время, придя домой, сразу валился на койку, а утром, еле продрав глаза, бежал на работу. Потом пообвык, стал меньше спать и больше оглядываться. И заметил, что белье меняют раз в неделю, а вечерами ребята пьют водку. Он и сам выпить умел, но так, как пили здесь, ему не снилось.

Через месяц Алексей впервые выехал за ворота автобазы. Дорога к тому времени ушла километров на шестьдесят в горы, в сторону Ак-Довурака, и путь предстоял неблизкий. Стояли морозы, дул сильный встречный «хакасс», но в кабине было тепло, хотя Алексей был одет неважно. Много ли у солдата вещей? Нырнул в реку, вынырнул, и вся одежда постирана. На десятом километре прихватило радиатор, и пришлось останавливаться. К полдню разморозил. Потом проехал Армянский поворот, миновал Тещин язык и уже на перевале обнаружил, что вытекло все масло. Попросившись на буксир, он вернулся на автобазу. Через день выехал снова, но возле поворота к деревне Кубайке полетел задний мост. Алексей сбросил в кювет тяжелые бетонные кольца, — они до сих пор там лежат, наполовину уйдя в землю, — сутки прождал помощи, а потом еще месяц простоял в ремонте.

Приближалась весна. Он так и не сумел отправить матери даже рубля денег, потому что возил только дым и заработка едва хватало на еду. А тут еще шоферов предупредили, что их переводят на новое жительство в деревню Кубайку, поближе к трассе. А в деревне, как на грех, была всего лишь четырехлетка, и потому мечте Алексея поступить в восьмой класс вечерней школы тоже не суждено было осуществиться.

По всему по этому наш герой, склонный к мечтательности, задумался над своей судьбой.

Здесь я вынужден прервать рассказ, чтобы поделиться с читателем собственными впечатлениями о «хакасской Швейцарии», как называют эти места знающие люди. Я никогда не был в Швейцарии, но если там действительно так же красиво, о ней не зря говорят как о стране, заслуживающей внимания.

Теперь, когда дорога построена и вы можете по ней путешествовать, вы способны увидеть это сами. Остановитесь на перевале, подойдите к краю пропасти и посмотрите вниз, на знаменитые Саянские горы. Они напомнят вам морские волны, застывшие в тот момент, когда шторм достиг двенадцати баллов. Потом вы познакомитесь с рекой Она, и вам удивительно будет узнать, что рядом с ней течет быстрый Он, пороги которого смельчаки проходят на обычных лодках. Прозрачность вод покажется вам искусственной, созданной специально для того, чтобы поражать человеческое воображение. А камни под водой будут ежеминутно менять свой цвет, играя то малахитом, то мрамором, то янтарем.

Вы — путешественник, вы так устроены, что мысли ваши будут заняты лишь тем, что видят ваши глаза. Утром вы позавтракаете в Абазе и через пять часов, доехав по асфальту до Ак-Довурака, еще не успеете проголодаться. Для вас дорога — путь, не больше, и упаси вас бог подумать, что я вам ставлю это в вину.

Но для строителей дорога — жизнь. Они прорубались через тайгу и горы многие и многие месяцы, и сколько раз они завтракали, обедали и ужинали, прежде чем достигли Ак-Довурака, надо считать на электронно-счетной машине. Они здесь ели и спали, учились и работали, влюблялись и разводились.

Если вы это не просто поймете, а глубоко прочувствуете, вам станет ясно, почему они так часто задумывались над своей судьбой, почему одной романтики им было мало и почему без романтики им становилось совсем плохо.

Я проехал на «газике» до самого конца, до того места, где был передовой отряд, а впереди — тайга и горы, еще не тронутые человеком. Видел много техники. Много рабочих. Много начальников. Стройка сложная: шли в лоб, и то, что прокладывали, было единственной артерией, связывающей «фронт с тылом». Обходных путей никаких. В подобных условиях почти все, если не все, зависело от четкости взаимодействия многочисленных специализированных служб.

Но такой четкости не было.

Я слышал, на каких-то предприятиях страны вводятся сетевые графики. Здесь не было никаких графиков: каждый вечер начальники служб съезжались на примитивные планерки в Абазу, в управление, и там, ругаясь до хрипоты, определяли объем завтрашних работ. От такой «научной» организации труда — полшага до путаницы. Из-за путаницы — простои, из-за простоев — мизерная зарплата, плохая зарплата — люди бегут, а чтобы они не бежали, им прощают недисциплинированность и пьянки. Тут уж, поверьте, взаимосвязь достаточно четкая и научно обоснованная.