Разумеется, тут же начались воспоминания. Вообще-то они приехали для того, чтобы послушать мой подробный рассказ о последних раскопках — ждать публикацию в газете было не по их темпераменту, — но, оказавшись вместе да еще в замкнутом пространстве квартиры, да еще в присутствии постороннего человека — потенциального слушателя этого «зрительного зала», они дали себе волю, совершенно лишив меня возможности раскрыть рот. Замечу в скобках, что мои гости довольно часто перезванивались по телефону и не так уж редко встречались, поскольку у них, как говорится, был собственный «Белорусский вокзал».
Ну уж ладно, решил я, пусть поговорят, хотя мне и не терпелось.
«А помнишь…» — сакраментальное начало всех воспоминаний, как присказка, как поле для разгона, как способ привлечь внимание, после чего можно сделать паузу, сощурить глаза, загадочно улыбнуться, не спеша закурить, а затем продолжать:
«…Помнишь, как на аэродроме вдруг приземлились два «мессера»…» — «А как же, у совхоза Калинина, по ним еще зенитки наши дали, летом было сорок третьего!» — «…Не летом, весной, а они сели прямо на «пузо», и кинулись к ним летчики, смершевцы, солдаты БАО, а пилоты с «мессеров»…» — «А как же, стоят возле машин, и руки вверх!» — «…Чехи это оказались, перебежчики, и вовсе не заблудились, тут же доказали это полными баками горючего, а начальник особого отдела приказал не трогать опознавательных знаков машин, мечей и крестов, и куда-то их сразу отправили, а чтобы по дороге не шлепнули, дали в сопровождение два Яка…» — «А как же, Колька на одном полетел, а на другом не помню…» — «Пилотов же куда-то увезли, и потом говорили ребята, что до самой Победы они воевали в составе первой чешской дивизии…»
«…Помнишь, когда меня «высадили» первый раз…» — «А как же, над Сталинградом!» — «…Нет, над Калачом, и не страшно было ни капельки, только злоба и обида, а страшно было, когда меня в пятый раз «высаживали», и по моей же глупости…» — «Это когда ты пулемет забыл снять с предохранителя? Ха-ха-ха!» — «…А я поймал «мессер» в прицел, жму гашетку, а он молчит, тут мне немец и дал сдачи, я с пяти тысяч выбросился, три тысячи пролетел затяжным, потом дернул кольцо, тут они на меня и накинулись, стали расстреливать, и вдруг откуда-то Як, одного сразу подрубил, другой в стороне кружил, а этот Як вокруг меня хороводил, пока я на землю не сел, кто это был, так и не знаю…»
«…Помнишь, один механик на хвосте сидел, верхом, а я рулил на взлет…» — «А как же, это когда он взлетел с тобой? Ха-ха-ха!.. » — «Чтоб вам было понятно: они всегда на хвост садились, пока рулишь, чтобы машина не встала на нос, а этот замешкался, не спрыгнул, а я вдруг вижу — сидит, дурак! Ну, сделал круг и пошел на посадку, уверенный в том, что от него только пух с пером останутся, а он, представьте, жив! Я уж на земле, а он все руки отцепить от хвоста не может, потом отцепил и говорит мне: «Молодец, хорошо сел, не жестко», а я ему: «Пошел ты, знаешь куда?..» — «А помнишь: весна, механик, торжествуя, сливает в бочку антифриз, вдали комиссию почуяв, машину драит сверху вниз…»
«…А помнишь, с тобой был случай, когда ты «горбатого» — «горбатый», чтобы вам понятно было, — штурмовик! — тянул…» — «Точно, он, понимаете, дымил, и я понял, что, черт, не дотянет до аэродрома, и я пошел рядом, кричу ему в мегафон: «Горбатый черт, тяни, еще немного, тяни!» — а он на прощание дал ракету, заложил разворот и в пике пошел прямо на железнодорожную станцию, где стоял немецкий эшелон, станция Матвеевым курганом так и называлась, и я до сих пор не знаю, кто был в той машине, а по начальству доложил…»
«…Помнишь анекдот: стоят на поле «пешка», «дуглас» и «горбатый» и разговаривают: «Дуглас, почему ты такой жирный?» — «В тыл летал». — «А ты, Пешка, почему такая худая?» — «От Мессеров удирала». — «А ты, Горбатый, почему такой горбатый?» — «Всю войну на себе несу!..»
«…За три сбитых немца — не помнишь, что полагалось?» — «Смотря в какое время войны!» — «За десять сбитых давали Героя». — «А как же, в начале. В конце — за пятнадцать!» — «А для Илов за тридцать вылетов — орден, за восемьдесят — Героя…» — «А мы, чтобы вам было понятно, за двенадцать боевых вылетов теряли чуть не целые полки…»
…«А ведь правда, что наши девчата были самые красивые в Восьмой армии!» — «Еще бы, девушки из 73-го полка! Помнишь, как в Ростове мы доставали им немецкие паутинки-чулки?» — «Они у нас сами обшивались, чтоб вам было понятно: из немецких парашютов шили замечательно красивые платья — шелк под рогожку! А отделку делали так: брали немецкие эрлиховские снаряды от зениток, а порох в них был в зеленых мешочках, сделанных из вискозы…» — «Вот они порох к чертовой матери высыпали, а вискозой отделывали платья — глаз не оторвешь!..»
Наконец, опомнившись, но отнюдь не иссякнув, они предоставили слово мне. Я тоже сделал паузу, тоже закурил и начал с того, что вытащил из чемодана топографическую карту района, где эрвээсы вот уже столько лет вели раскопки. На карте рукой Валентины Ивановны были нарисованы три десятка звездочек, четырнадцать из которых она обвела кружочком: эти самолеты уже откопаны, а остальные предстоит откопать. Карту мы тут же развернули, положили на письменный стол, и мои гости, повинуясь инстинкту военного времени, немедленно встали полукругом и склонились, как это делали когда-то, получая задание от командира полка или комэска. И углубились в названия населенных пунктов, каждое из которых что-то цепляло в их памяти, какие-то события и факты, опять возвращая к воспоминаниям: вот Калиновка — там было скопление немцев, бомбили их круглыми сутками; село Куйбышево — где-то здесь Лиля сожгла немецкий аэростат, поднятый над передним краем, этот «всевидящий глаз», который никак не давался нашим ребятам, сколько они попыток ни делали, а Лиля схитрила, зашла со стороны немцев и сверху и мгновенно выпустила из него дух; вот Соломатино — ах, это же бывшая Павловка, здесь погиб при посадке Алешка Соломатин!
«Где вы копали?» — спросил Анфиногенов, и я добросовестно указал на звездочку, нарисованную в балке Ольховчик. «Стойте, стойте, стойте, стойте! — даже не воскликнул, а скорее громким шепотом произнес Анфиногенов. — Товарищи, дайте разобраться. Вот здесь, над Дмитровкой, меня долбануло. Я дал левый разворот. Справа осталась Степановка. Вот она, Степановка. Крикнул стрелку: прыгай. Положил машину на крыло, обернулся — не лезет. Тогда отстегнул замки и вывалился. Сколько секунд ушло на все это? Десять? Пятнадцать? Если тут долбануло, а тут Степановка, а тут балка Ольховчик… — Он поднял голову, оглядел нас мертвым взором и тихо сказал: — Вы откопали мой самолет. С моим воздушным стрелком».
Мы долго молчали. Я вдруг подумал о том, что война могла сделать рокировку в другую сторону, и тогда эту фразу в моем доме произнес бы с побелевшим лицом другой человек: «Товарищи, вы откопали мой самолет, с моим командиром!» По всей вероятности, Анфиногенов подумал о том же. Я не воевал, я был тогда подростком, и до меня дело не дошло, но все же позволю себе предположить, что каждый солдат, уцелевший в войну, любой поиск погибших воспринимает как поиск себя.
И еще вдруг представилось мне, что, если бы Лиля осталась живой, ей было бы сегодня под шестьдесят, она была бы бабушкой и звалась «ветераном», но что-то поднялось во мне против этого представления, какой-то возник протест, как если бы я поэзию стал переделывать на прозу. Я отчетливо понимал несправедливость такого сопротивления, но оно, как я сообразил, было всего лишь зеркальным отражением другого качества: неумения увидеть в седом ветеране его же, но молодого, двадцатилетнего, — той страшной военной поры, когда он рисковал не дожить до седин.
И тогда я искренне позавидовал Валентине Ивановне и ее детям, совершенно лишенным подобных «сопротивлений». Иначе у них и быть не могло, потому что великим кощунством было бы сострадание к давно погибшим людям в сочетании с равнодушием и пустотой по отношению к тем, кто живет рядом.
Страшно говорить об этом, но я все же скажу: отряд переписывался все эти годы с 510 ветеранами; ребята вели строгий и трепетный учет каждого полученного письма. За десять лет общения не стало ста восьми адресатов. Это значит, отряд потерял сто восемь человек. Они умерли от ран и болезней. Каждого из них ребята знали либо по письмам, либо по фотографиям, либо по голосам, звучавшим в телефонной трубке, по живым и непосредственным контактам. Да, они искали Лилю Литвяк — младшего лейтенанта, летчика 3-й эскадрильи 73-го истребительного полка Восьмой воздушной армии. Но, пока искали, утратили три полка этой армии в полном боевом составе — на глазах, без единого выстрела.
