Гусева дома не оказалось. Решили ждать и, пока ждали, спустились тропочкой вниз к реке, которая носила странное имя Вильхо́ва и имела не более трех шагов ширины. И только вышли на берег, сразу обнаружили вещественные доказательства: во-первых, самолетные шасси, наполовину ушедшие в ил, и, во-вторых, кусок крыла, торчащий из толстого дерева. Крыло попытались вытащить или хотя бы расшатать, но ничего из этого не получилось, оно буквально вросло в ствол дерева и, кроме того, частью тоже было засосано илом. Не иначе как самолет упал вовсе не в огород, а в реку.
Тут пришел Гусев, высокий сухощавый человек лет сорока. Увидев ребят, он ни капельки не удивился, правда, и не обрадовался, и не без гордости сказал, что самолет все же лежит у него в огороде. Что же касается шасси и крыла, то они оказались в Вильхо́ве по другой причине. Дело было, со слов Гусева, в августе сорок третьего, когда шли в Донбассе самые жестокие бои, а в Мариновке почти никого из местных жителей не осталось, село было под немцем. Как падал самолет, почему упал, в какой именно день и час, Гусеву известно не было. Когда же его семья вернулась в Мариновку, а произошло это сразу после освобождения села, в огороде была большая воронка, наполненная водой, в воде был самолет, а в самолете — летчики… «Летчики?! Прямо вот тут?! Мертвые?!» — «Ясное дело, не живые». — «Сколько их было?» — «Я не считал, — ответил Гусев. — Я тогда пацаном был, вроде вас, а самолет еще шандарахнуло, крыло вон куда унесло». — «А что было дальше, дяденька?» — «Что! А дальше голод был, вы разве в книжках не читали?» Иными словами, горе горем, война войной, хотел сказать этим Гусев, а надо было сажать огород. Отец пригнал откуда-то трактор, засыпал с его помощью воронку и засадил землю «чем бог послал», как выразился рассказчик. А шасси, чтоб не мешали, оттаранил к Вильхо́ве, и вот уже тридцать лет они валяются там без всякой надобности. «Можете взять, — сказал Гусев, — если вам нужно». — «Спасибо, дяденька, возьмем».
Копать решили сразу, не откладывая ни на секунду, пусть даже в темноте, и Валентина Ивановна перечить не стала, у нее у самой не хватало терпения. Ребята разбежались по соседним хатам в поисках лопат, а Гусев смотрел на их беготню, смотрел, а потом сказал: «Меня-то, что, даже спрашивать не хотите?» — «О чем, дяденька?» — «Так ведь не выйдет у вас ничего». — «Почему?» — «Да я не разрешу. Тут картопля растет». — «Ах, вы об этом, дяденька! Так мы вам заплатим!» — «Деньги в суп не положишь». — «Но там же летчики!» — «А ничего с ними до осени не случится. Сколько лет пролежали, еще полежат, чего это вам приспичило. Потом приходите, потом». — «У нас потом уроки, дяденька, мы в школе учимся!» — «А я тоже не бездельничаю…» — короче говоря, уперся Гусев, не драться же с ним, а долго уговаривать было нельзя, первая экспедиция близилась к завершению. И тогда забрали ребята шасси, увезли к себе в Красный Луч, отмыли там, очистили и поставили на красный бархат в школьном музее.
На следующий год, едва добравшись до Мариновки, они, конечно, кинулись к Гусеву, и только раскрыли рот, как Гусев сказал: «Не, хлопчики, не выйдет у вас дело». — «А теперь почему, дяденька?» — «У меня тут суданка посажена!» — бывают же такие люди, и это просто поразительно, что на огромной по просторам земле, на которую падали, погибая, неизвестные летчики, уготовила им слепая судьба в виде последнего пристанища именно эти квадратные метры, именно этот паскудный огород.
Дали знать в Красный Луч секретарю горкома партии. Он еще раньше был введен в курс дела, а потому немедленно сел за руль «Волги» и через час был в Мариновке. Во главе процессии Василий Петрович Рудов явился к Гусеву, тот мрачно выслушал его просьбу и доводы, и не то чтобы сдался, а нехотя уступил. «Ладно, — сказал, — валяйте, но за черту не заходить!» И нарисовал палкой круг. В тот же день, 3 июля 1972 года, первая лопата вошла в землю. Ходили ребята буквально по ниточке, чтобы не затоптать лишней суданки, работали по двое и в очередь, поскольку яма большего количества не допускала, а копали в ведерко. Как сказал Рудов, «была у них дисциплина и порядочность».
Не успели снять первый слой, как показались дюралевые обломки самолета и мощные куски брони. Довольно скоро нашли полную обойму с патронами, несколько изогнутых монет, ракетницу, от которой, в сущности, почти ничего не осталось, сильно деформированный и с окалиной пистолет в ржавой и обуглившейся кобуре — он, наверное, здорово горел, и номер его, на который все так рассчитывали, оплавился и был безвозвратно утрачен, — а под конец две расчески; расчески, кстати, вообще хорошо сохраняются, ребята убедились в этом позже, за многие годы раскопок. На глубине чуть более метра появилась густая желтая кашица. Она пахла болотом и керосином. Копать стало трудно, к тому же темнело, и Валентина Ивановна дала отбой. В ту ночь, как, впрочем, и во все последующие, пока шли раскопки, ребята долго с вечера не могли уснуть, но утром поднимались без будильника, до петухов.
Когда пришли к дому Гусева, увидели большую толпу, состоящую из детей и старух. Гусев никого из них от дома не гнал, но и не подпускал к яме, волнуясь за свою драгоценную суданку. Раскопки продолжили, и не прошло десяти минут, как подняли наверх обгоревший планшет. Все кинулись смотреть его содержимое, но там были только лохмотья и кусок квитанции на деньги, посланные, наверное, жене или родителям, однако огонь съел ровно столько, чтобы нельзя было установить, кому и куда. Потом, осторожно выбирая землю, обнаружили сразу два парашюта, довольно целых и крепких, но опаленных огнем и пожелтевших от времени. Валентина Ивановна поняла, что вслед за парашютами надо ждать кабину, и не ошиблась: даже сверху увидели полуистлевшее кресло пилота и его останки.
Ващенко сразу скомандовала ребятам вылезать, они подчинились, тем более, что одному из них стало плохо. Шестиклассники тут же перестали двигаться, замерли и заговорили шепотом, а старухи запричитали, и так громко, что Валентина Ивановна была вынуждена сделать им замечание. Потом она сама полезла в яму, и в этот момент из-под земли вдруг раздался звук — ш-ш-ш-ш-ш! — громкий и отчетливый, и такой зловещий, а, самое главное, такой живой в этом царстве немоты и смерти, что все растерялись, кроме Гусева, который прыгнул к Валентине Ивановне на подмогу, ай да Гусев, никто не ожидал от него такой прыти. Они вместе осторожно копнули лопатами там, откуда шел шип, звук сразу усилился, и стало ясно, что это не бомба и не снаряд, а газы, которые по вполне понятной причине скопились в земле, а теперь выходят на волю. Газы были ядовитые. Гусев сильно закашлялся и вылез из ямы, а Валентина Ивановна осталась и работала одна, пока звук не прекратился. Это продолжалось несколько часов и кончилось для нее печально: она отравилась — до язв в гортани, и необратимо повредила голосовые связки. С тех пор, вот уже восемь лет, она говорит громким шепотом, сипло, с напряжением — «голос у меня стал потерянный». Для учителя истории это форменная трагедия, и надо быть Валентиной Ивановной, чтобы так мужественно ее пережить да еще шутить при этом, говоря, что и прежде она никогда не повышала тон, разговаривая с детьми, таков ее принцип, и потому, в сущности, ничего страшного не случилось, так как ее «голосовые возможности пришли в соответствие с принципом, только и всего».
Итак, стало ясно, что в огороде упал штурмовик Ил-2, «черная смерть», как называли машину фашисты, «горбатый», как звали наши летчики, — стало быть, кроме пилота, должен быть в Иле стрелок-радист, и его останки действительно обнаружились за бронеспинкой на третий день раскопок.
Пилота звали Алексеем Катушевым, стрелка Александром Егоровым, первому в момент гибели было двадцать лет, второму на три года больше, — разумеется, в ту пору никто из ребят этого еще не знал, но читателю надо сказать это сейчас, именно в эту секунду, чтобы он почувствовал и не утратил живой связи раскопок с их смыслом и содержанием. Читателю именно теперь надо сообщить, что это был один из лучших экипажей 686-го штурмового авиаполка Восьмой воздушной армии, потому что Саша Егоров был отличным воздушным стрелком, успевшим повоевать под Москвой, и его не зря называли в полку «закаленным», а Алеша Катушев был отважным и добрым человеком и замечательным летчиком, не погибни он так рано, быть бы ему воздушным асом.
