Костя молчал.

- Чего ты? - Голос у нее был ласковый, взволнованный. - Подойди ближе, скажи что-нибудь. Скажи: сколько можно любить? - Она потянула Костю к себе. - Ты все знаешь...

- Я не знаю, я чувствую, - сказал Костя.

- Так сколько?

- Сто лет. Пока человек живет.

- Сто лет любви!

Лицо у Арины было ясным и взволнованным, ни тени зла и насмешки не отражалось на нем - одна красота.

Костей овладело искушение запомнить его на всю жизнь, не пропустить ни одной черточки на нем; искушение на миг оказалось сильнее той, внутренней мысли о себе,ион, забывшись, посмотрел на Арину прямо, глаза в глаза.

Святая! Но это состояние длилось недолго, опять страх волной подступил к нему.

- Нам не надо ходить вместе.

Не сознавая, что с ним, она сняла с него кабардинку, жалея, провела ладонью по жесткому, всклокоченному чубу, озаренная неведомым, странно-радостным чувством к нему.

- Почему? - искренне удивилась Арина.

- Я знаю: это не кончится так, - прохрипел Костя.

- Зачем наперед загадывать? Живи как живется.

Волка бояться - в лес не ходить.

Ясно играла слитками серебра Уля, пока набежавшая бродячая туча не обволокла месяц - и Уля померкла, угомонилась. Без месяца она не умела играть. Но еще долго среди потемневшего поля молча стояли двое.

4

В огороде серели еще сумерки, а Машутка уже прикатила на своем "Беларусе" пахать. Арина с вечера ждала подругу, спать легла с мыслью о новом дне и среди ночи дважды просыпалась, думая о пахоте. Заслышав гул трактора, она схватилась с постели, оделась и, полнясь невыразимым ощущением чего-то значительного, торжественного, выбежала во двор.

Приоткрыв дверцу, Машутка выглянула из кабины, белозубо улыбнулась:

- Отворяй ворота!

Арина сдвинула сухо заскрипевший засов, обеими руками подхватила ворота и широко открыла их, даже не почувствовав тяжести. Трактор дернулся, влетел на середину двора, победно стреляя тугими кольцами дыма. Запахло бензином и разогретым маслом машины, которая готова была тут же приступить к работе. Из сеней радостно метнулась Климиха:

- Ой батюшки! А как же в огород въезжать?

- Чего, мам? - не поняла Арина.

- В огород, глянь, как въезжать? В калитку не просунется такая махина.

- Правда, я и не подумала, - растерялась Арина, оглядываясь по сторонам. Двор был обнесен редкой штакетной изгородью, едва державшейся на подгнивших столбах, зияющей старыми проломами. В огород вела калитка, которая уже не закрывалась: осенью сломался крючок. А другого Климиха не успела приладить.

- Загату, что ль, разобрать, - вздохнула Климиха. - Побегу скину дерезу.

Машутка приготовилась выезжать со двора, но Арина вдруг подбежала к ограде, пнула ее ногой. Трухлявая планка лопнула и отпала.

- Гниль, чего ее жалеть. Жми вперед, Машутка!

Та поколебалась, вопросительно глянула на Климиху.

- Да что ты, Аринка? - произнесла Климиха. - Не трожь. Какой ни есть, а забор. Сломаешь - и такого не будет.

- Езжай! - настаивала Арина. - От старого избавиться - что новое приобрести. Кому говорю, езжай! - И отошла от ограды, уступив дорогу трактору.

Машутка, больше не глядя на Климиху, с места рванула "Беларусь" - тот задрожал всем своим могучим и здоровым телом, двинулся на ограду, столкнул и подмял ее под колеса. Сложив на животе крупные руки, Климиха несколько секунд немо, с приоткрытым ртом смотрела на измятый, поваленный штакетник. Зачем-то вдруг кинулась в сени, потопталась в них и опять вышла.

- Ой и ветрогонка! - она все еще изумлялась поступком дочери, качала головой.

А Машутка тем временем подкатила к саду, решив бороздить не поперек, а вдоль огорода, чтобы меньше делать разворотов. Опустила плуг, ярко вспыхнувший на фоне земли, и с веселым криком: "Ну, милок, поехали!" включила скорость. Плуг легко врезался в чернозем, отвернул на сторону три черных заблестевших пласта; гул у трактора переменился, стал глубоко-неторопливым, будто и машина особым железным чутьем осознала важность своей работы. Арина бежала вслед трактору по отвальной борозде, с наслаждением вдыхала холодноватую свежесть земли, прислушивалась к ее шороху под плугом, оглядывалась на застывшую у хаты мать.

На середине огорода Машутка спрыгнула наземь, вынула из кармана складной металлический метр, промерила им глубину вспашки.

- Хорошо! - пересиливая гул, крикнула ей Арина. - Дай я с тобой прокачусь!

Машутка махнула рукой:

- Залезай!

Арина уселась в кабине, на мягком сиденье, и с восхищением стала наблюдать за тем, как ловко Машутка управляла машиной, послушной каждому ее движению.

Ей было радостно за подругу, за ее умелые руки. Сейчас она завидовала ей.

Черные полосы ровно ложились одна к другой, земля сзади текла, бурлила из-под плуга, и в этом ее весеннем обновлении было что-то таинственно-знакомое, мудрое и вечное, чего никогда и во веки веков нельзя забыть, преступно не любить. Арина часто оборачивалась и глядела в маленькое пыльное окошко на бегущий плуг, испытывая легкое головокружение... В детстве она с матерью пахала этот огород на быках. С вечера они брали на полевом стане быков, из тех, что послушнее в поводу, и привозили к себе домой плуг, на котором чернели приставшие комья. Арина счищала их лопатой, и плуг сиял, горел, как зеркало. Ночью по многу раз мать выбегала в огород, подкладывала отдыхающим быкам сена. Арина хоть и спала, но чутко слышала, как сонно вздыхали в огороде быки и тонко позванивала цепь, которой они были привязаны к яслям.

Пахать начинали задолго до рассвета. Арина ходила в поводырях, мать за плугом. Работали почти без передышки, дотемна... От усталости и постоянно плывущей под ногами земли к вечеру кружилась голова, в глазах стояли темные круги. И все равно пахота оставалась одним из памятных ее праздников, которого она ждала каждую весну.

Трактор, выпуская кольца синеватого дыма, сновал туда и сюда, полоса непаханой земли сужалась. Солнце уже встало, воздух, прогретый его косо бьющими лучами, словно искрился. Над пахотой зыбко курились воспарения. Все чаще на свежих бороздах попадались прошлогодние картофелины. В дальнем углу огорода их было особенно много. Будто белые камни, рассыпались они поверху борозд. Арину разбирала жалость к даром пропадающей картошке. После войны в хуторе и гнилой не гнушались, всякая годилась на крахмал. Вспомнив об этом, Арина на ходу выпрыгнула из трактора и побежала к хате.

В комнате она взяла с лавки два больших ведра.

- На что они тебе? - спросила мать.

- Картошку подберу.

- У нас от ей погреб ломится. Куда девать?

- Подберу. Глазам больно глядеть, - сказала Арина.

Климиха подкинула в жаркую печь несколько сухих былок подсолнуха, засокрушалась:

- Ты уж, Арника, н ругай меня: сослепу чего не наделаешь. Что нащунала, то и в погребе. А что проглядела - земле досталось.

- Ладно, мам, я побежала! А вы тут Стряпайте. Машутка любит пирожки с капустой.

- Я вам поджаристых напеку. На масле.

Арина неслась по свежей пахоте с ведрами в руках.

- Оденься потеплей! - крикнула ей вслед Климиха. - Сейчас от земли вон как тянет!

Разгоряченная бегом, ясным весенним утром, она уже не слышала голоса матери, присела на корточки и стала подбирать картошку. Машутка выглядывала из кабины, посмеивалась:

- Аринушка, на крахмал, что ль?

- На крахмал! - в тон ей отвечала Арина.

Вечером она почувствовала легкое недомогание и легла в постель. Ее кидало то в жар, то в холод, а поздно ночью, проснувшись отчего-то, она обнаружила, что лицо у нее пылает, губы сухи и горячи, а к горлу подступает удушье. Арине сделалось не по себе: так у нее всегда начиналась ангина. Она разбудила мать и попросила согреть воды. Климиха слезла с печи, развела огонь в плите.

- Говорила тебе, не бегай раскрытой, - с укором и беспокойством сказала мать. - Никогда не послушается.