– Миша! – Он впервые обратился ко мне так, да ещё и осипшим голосом. – Подойдите сюда и послушайте! Быстрее, прошу вас!
Я подошёл и наклонился, как шеф. Посмотрел на забинтованную голову. До меня дошло, что это не радио работает в палате, такая, знаете, старинная радиоточка с трескучим динамиком. Я понял: монотонный текст исходит от неё, от этой мумии в бинтах, и попадает мне прямо в солнечное сплетение, легонько пощипывая изнутри. Причём губы мумии не шевелились, глаза только на секунду встретились с моими, но посторонние помехи вдруг исчезли, и слова начали ясно и чётко раздаваться у меня внутри, а кишочки мои тревожно завибрировали. Воздуха мне стало маловато.
– Ну? – шёпотом спросил меня бригадир. – Слышите?!
Я ошалело кивнул.
– А они нет! – простонал он так же тихо.
Соседи Чингисхана по палате озадаченно замерли, искоса глядя на нас со своих кроватей. В холодном больничном свете они были похожи на вялых упырей, как их изображают в фильмах-ужастиках.
– Что вы слышите?
– Вы не поверите, но… я не готов при ваших товарищах. Давайте выйдем!
Мы вышли в коридор и уставились друг на друга. Молоденькая сестра на посту без интереса подняла на нас глаза и снова погрузилась в гаджет.
– Кто это? – выдавил я наконец.
– Не знаю, – заспешил мой начальник, – его имя и фамилия ни о чём мне не говорят! Но он видит меня насквозь! И знает то, в чём я сам себе боюсь признаться. Что вы услыхали, Миша?
– Как он это делает? Он же даже не мычит! А столько всего в голову втемяшилось…
– Что вы слышали?! – Мне показалось, что Чингисхан сейчас отвесит мне подзатыльник.
– О вас ничего, Алексей Алексеевич, – на всякий случай я втянул голову в плечи, – но он меня как рентгеном просветил! Вы поняли насчёт его жены?
– Естественно!
– Тогда идите и скажите ей… ну, сами знаете!
– Ждите меня здесь! – приказал он и быстро пошёл по коридору к выходу.
У него даже походка изменилась, стала как у новобранца. Я присел на угол дерматинового дивана разглядывать плитку пола и лихорадочно размышлять. Мимо прошаркала больничными тапками тощая бабулька с палочкой и фиолетовой перманентной химией на голове. Когда я, оторвавшись от своих бахил, машинально взглянул на неё, она подмигнула мне выцветшим глазом и послала воздушный поцелуй. Рукава её древней кофты, похожей на кольчугу, были засалены и обтрёпаны, зато на пальце болтался тусклый перстень с янтарём, а сморщенные губы оказались не только накрашены красной помадой, но ещё и обведены карандашом.
Если бы я не был так ошарашен тем, что понял о себе за одну минуту в палате, я бы, возможно, испугался этой бабульки. А так я просто зафиксировал её глазами. Понял же я, что этот больной с забинтованной головой, смущаясь, молча просил меня не обижаться на его жену и ничему не удивляться, не возмущаться и не осуждать никого, а тем более моего отца, Станислава Михайловича, инженера-электрика, который в последнее время очень стеснялся своей старушки-матери, моей бабушки, необразованной деревенской женщины. Ему пришлось забрать её к себе в город, в новую семью, после того как он развёлся с моей мамой. Бабушка говорила «ложить», «бра́ла», «колидор», а иногда собирала пальцем подливку с тарелки. Она чувствовала себя лишней в новой семье сына и переживала, что всем мешает. А мне, хоть и люблю я бабушку, заходить в их, отца с его молодой женой, квартиру очень не хотелось.
Тут я сообразил, что пакет с апельсинами и шоколадкой до сих пор зажат в моей руке. Я встал с дивана и догнал бабусю в макияже. Исходя из того что я узнал о себе в палате Чингисхана, мне нужно было отдать этот пакет ей. Я легонько тронул её за плечо, чтобы не напугать, и, когда она повернулась ко мне, попытался улыбнуться и протянул ей пакет. Она радостно улыбнулась мне в ответ пластмассовой улыбкой, взяла его и, как мне показалось, не удивилась. Я быстро вернулся на диван. Чуть-чуть полегчало.
Итак. Чингисхан и я, мы оба слышим мысли этого человека. Почему? Вот вопрос! Почему мы слышим, а те двое – нет? Тоже неизвестно… Слышим чётко. Мало того, он знает наши мысли. По крайней мере, мои. Да и шефа тоже, судя по его реакции. Это ещё не всё. Ощущение такое, будто он, ужасаясь, не хочет чего-то нам показывать и одновременно просит, умоляет, подгоняет делать так, чтобы этого кошмара не случилось. Какого рода его ужас, я не совсем понял, однако опасаюсь, лучше бы и вовсе не понимать.
Бригадир вернулся скоро. Он сел со мною рядом на диван, как и я, упёрся взглядом себе под ноги и, немного помедлив, заговорил:
– Сдаётся мне, Миша, придётся нам для начала точно подобрать слова.
Он замолчал, как будто ожидая, что я отвечу.
– Согласен, – сказал я осторожно.
– Его жене я передал следующее: он знает, что дочка не его, а от её одноклассника Эдика Кудрявцева. Так?
– Так. Дочка Аня, двенадцати лет…
– Знает он, что жена изменяет ему с Игорем Борисовичем в том джипе-хамелеоне, который чуть не задавил вас только что. Просил ей не говорить, но знает, что не только с ним…
– Пожалуй, не стоит перечислять.
– Пожалуй. Он знает, что она не любит его, а любит Эдика, хочет за него замуж и даже не обижается, что тот называл её в детстве Булкой и лишил девичьей чести. Он так и подумал – «девичьей чести».
– Я помню, – подтвердил я.
– Дальше. Он просит её согласиться на развод, оставить себе, то есть ей с дочкой, квартиру и выйти замуж за Эдика. Когда она это услышала, она заплакала от радости и спросила меня, что ей делать. И что будет с Гавриком? Я уверил её, что с Гавриком всё будет хорошо, а ей нужно идти и звонить Эдику.
– Да, Эдик недавно развёлся, и её шансы высоки, – добавил я. – Но главное, Гаврик готов платить её дочке алименты, как только выйдет из больницы. Вот что поражает меня больше всего. Ведь он сам ещё не знает, где будет жить.
– Боюсь, что знает, – проговорил Чингисхан задумчиво.
– У вас, шеф?
Шеф кивнул. Помолчал, посмотрел на меня и вздохнул:
– Всё из-за этой белки.
8
Вот что я узнал о Чингисхане с его слов и немного из их с Гавриком молчания.
Алёша Темчинов родился в семье военного, кадрового и потомственного. Из тех, кто увидел когда-то фильм «Офицеры» и безоговорочно поверил в то, что есть такая профессия – родину защищать. Профессия-то есть, но не всем она подходит должным образом. Даже офицерским сыновьям не всегда. Дети-то все – люди разные!
Семья во главе с папой Лёшей, пограничником и отличником боевой и политической подготовки, переезжала с заставы на заставу, из лесов в горы, с гор в пустыню, и детство Алёшкино прошло среди солдат в сапогах с портянками, служебных собак, контрольно-следовых полос и пограничных столбов. Игрушечных автоматов и машинок Лёшка никогда не видел, только настоящие. Он с пяти лет знал наизусть позывные всех нарядов, всех постов и не боялся бросать боевые гранаты. Но рыжий пластмассовый бельчонок с обгрызенным ухом и ласковым именем Тимоша всегда ночевал у Лёхи под одеялом и был его лучшим другом и собеседником. Ему Лёха читал книжки. Перед сном мама гладила их обоих по голове.
Детство и дружба с Тимошей закончились в неполные четырнадцать лет, когда Лёха был зачислен в Суворовское училище. И мама не спасла. Строевая подготовка, обращение на «вы» офицеров-воспитателей, общение со сверстниками в одинаковой форме, сидение за зелёными партами, однообразная заправка коек и прочие однотипные занятия в течение трёх лет подготовили Алексея к поступлению в общевойсковое военное училище. Ещё через четыре года лейтенант Темчинов был до мозга костей командиром взвода. Знатоком устава, тактики наступательного и оборонительного боя, теории и методики проведения специальных операций и опорой комбата.
В том, что иногда по вечерам он сочиняет рифмованные четверостишия, он не признался бы никому. Ни комбату, ни полковнику отцу, ни министру обороны. Может быть, только пластмассовому бельчонку Тимоше, но его Лёха никак не мог найти, когда приезжал домой в краткосрочные отпуска. А спросить у мамы, не выбросила ли она старую игрушку, он стеснялся. И мама вскоре умерла. Неожиданно и внезапно. Инфаркт. Это событие окончательно засушило сердце старлея, и он бросил свои поэтические экзерсисы.
