И Тариэл принял, конечно. Гость – от Бога. Но, во-первых, пара дней обернулись двумя неделями, а во-вторых – видит Бог! – за эти две недели дядя совершенно выел племяннику мозг. Делал замечания каждую минуту. Говорил, что на завтрак не следует кушать мюсли, но нужно обязательно выпивать натощак стакан боржоми. Говорил, что нельзя ходить в пуховой куртке, только в шерстяном пальто. Говорил, что надо держать ноги в тепле, говорить по-грузински, поливать цветы на рассвете, самому заквашивать мацони, наточить ножи… И главное – тысячу раз говорил, что вот Тариэлу уже тридцать пять лет, а он до сих пор не женился. Когда же дядя Авто узнал, что 31 декабря у Тариэла концерт в Большом зале Консерватории, он со словами: «Я должен видеть триумф племянника» – поменял дату вылета и остался еще на неделю. Пришлось не только выхлопотать дядюшке контрамарку, но и повезти праздновать Новый год к друзьям. Не оставишь же в одиночестве. Единственная непочтительность, которую позволил себе Тарико по отношению к дяде, – посадил на заднее сиденье автомобиля. На переднем, пристегнутая ремнем безопасности и обложенная верблюжьим пледом, ехала скрипка Гваданини из коллекции музея имени Глинки, на которой Тарико играл в тот вечер и которую берег пуще зеницы ока.

Они подъехали к шлагбауму. Мрачный охранник вышел им навстречу. Спросил номер участка. Сверил номер машины. Иллюминация мигала у него над головой, как будто он был машиной скорой помощи.

– Мальчик! – крикнул Авто охраннику. – Улыбнись, мы же гости. Такое лицо делаешь, будто живот болит. Альмагель выпей.

Тут Тарико подумал, что, наверное, убьет дядю и проведет эту ночь не за дружеским столом, а в тюрьме.

К огромному, как корабль, Наташиному и Сережиному дому хозяева и гости подъехали почти одновременно. Разгружали снедь, загромоздили прихожую продуктовыми пакетами. Собака заходилась веселым лаем. И Тарико предложил дядюшке прогуляться по саду, пока тут немного разберутся. Тарико то ли стеснялся старика, то ли немного ревновал, что во время концерта друзья его успели с дядей Авто подружиться. Они пошли по заснеженной тропинке среди вековых сосен. Авто запрокидывал голову, осматривал нижнюю террасу, верхнюю террасу, гостевой флигель, детский флигель…

– Сколько же семей живет в этом доме?

– Одна. Четверо человек. Наташа, Сережа и двое детей.

– О! – Авто остановился, обернулся и воздел к небу перст. – А ты еще даже не женился.

И Тарико подумал, что сейчас закопает тут этого дядю Авто в снегу. Единственное, что его удерживало, – это скрипка Гваданини, которую он прятал под пуховиком и нянчил, как младенца.

Тем временем в доме на кухне царило предпраздничное оживление. Их кавалькада долго ехала от консерватории до загородного поселка, так что до полуночи времени оставалось немного. По всем правилам замаринованное жиго томилось уже в духовке, но следовало приготовить еще и закуски. Этим занялись гостьи Юля и Дина. Сережа, вооружившись специальным ножом и каучуковой перчаткой, принялся вскрывать устрицы. Максим растапливал камин. Хозяйка дома Наташа в приготовлениях не участвовала, а села за будущий праздничный стол и уткнулась в планшет. У Наташи был туристический бизнес. Несколькими часами раньше свои путевки в горы Наташа отдала очень требовательному VIP-клиенту. И была совершенно уверена, что вот прямо сейчас, за сорок минут до полуночи 31 декабря, обязательно найдет гостиницу и авиарейс, чтобы не позднее 2 января любоваться Монбланом.

Включили музыку. На кухне стало шумно и весело. Впрочем, кухней это помещение только называлось. На самом деле это была зала площадью метров восемьдесят. По левую руку сверкали нержавеющей сталью ресторанные плита и разделочный стол, по правую руку занимались дрова в мраморном камине, а посередине стоял стол-сороконожка, то есть такой стол, за которым легко умещались двадцать человек.

– Вы что тут, в футбол играете? – воскликнул дядя Авто, отдуваясь после подъема по длинной лестнице.

– Да, дядя Авто, дорогой, – крикнул Сережа, сражаясь с финдеклерами. – Располагайся, пожалуйста.

– Что ты там ковыряешь?

– Устрицы, дядя Авто! Наташа, помоги мне, пожалуйста! Принеси лед!

Но дядя Автандил не считал разговор законченным.

– Это ракушки? – продолжал он презрительно. – Я знал в Батуми одного алкаша, который ковырял и ел ракушки. Знаешь, как он кончил? Очень плохо. Сначала попал под пароход, а потом стал депутатом парламента.

Все, кроме Тарико, засмеялись. Геннадий хлопнул пробкой кристалловского шампанского и принялся разливать всем с торжественным видом.

– Э! – сказал дядя Авто, пригубив. – Я тоже в молодости любил такое молодое с пузыриками. Но теперь здоровье не позволяет. Разбавляю боржоми.

– Чувствуй себя как дома, дядя Авто! – перекрикивал Сережа Армстронга, орудуя устричным ножом. – Наташа! Хватит залипать в планшет! Лед принеси, пожалуйста!

– Ты хочешь в горы или не хочешь? – парировала Наташа, не поднимая взгляда, листая в планшете сайты авиационных компаний и даже не думая идти за льдом.

Дядя Авто извлек бутылку боржоми из громоздившейся в углу горы продуктовых пакетов, разбавил шампанское вполовину, с удовольствием выпил до дна и продолжал светскую беседу:

– А где у вас телевизор? Или вы новогоднее обращение президента по камину смотрите?

– Да, батоно! – веселился Сережа, но на этих словах нож соскользнул у него и полоснул по запястью, кровь побежала по предплечью и закапала на пол. – Черт! В вену!

– В Вену рейсов нет, – невозмутимо отвечала Наташа. – Все овербукт^[9].

– Черт! Черт! Елки, кровища какая!

– Елку, кстати, зажги. Есть! «Люфтганза» через Франкфурт.

Пытавшегося было метаться по комнате Сережу дядя Авто остановил, достал из кармана платок, перебинтовал руку.

– Выпей шампанского, – проявил Геннадий дружеское сочувствие.

– Не надо шампанское, – сказал дядя Авто. – Разжижает кровь. Лучше соленой воды выпей. И руку подними наверх. Помогает от потери крови.

Ровно в полночь Сережа стоял посреди комнаты, подняв забинтованную руку. Дядя Авто, придерживая Сережин затылок, поил его соленой водой, Геннадий опять хлопал пробкой, Максим стоял с поленом в одной руке и с бокалом в другой, Юля и Дина хохотали и кричали: «С новым счастьем!» В углу зашипели антикварные часы, подумали, зашипели сильнее, потом заскрипели, на часах раскрылась дверца, вынырнула кукушка и прокуковала двенадцать раз. Наташа отложила планшет, посмотрела на мужа и спросила:

– Что у тебя с рукой?

А дядя Авто сказал:

– Семьдесят шесть лет живу, первый раз Новый год по кукушке встречаю.

После этих слов хозяева и гости принялись дядю Авто обнимать и поздравлять.

А Тарико стоял у огромного окна и смотрел в темный сад. Там за деревьями взлетали в небо фейерверки, такие разнообразные и так много, словно не просто наступил Новый год, но вдобавок Россия аннексировала весь мир, включая Антарктиду. Они взлетали почти бесшумно, эти салюты. Окна в Сережином доме были очень добротными, и про то, какая стоит на улице канонада, можно было судить лишь по тому, что огромный Сережин пес прополз по саду на брюхе и спрятался под кустом.

Веселья, происходившего за его спиной, Тарико тоже как будто не слышал. Праздничный стол, Сережу с огромным блюдом устриц на льду, дядю Автандила, усаженного на почетное место, Наташу, Дину, Юлю, Макса, все еще с поленом в руке, – всех их Тарико видел отражением в темном стекле. И Тарико видел, как подошло к нему отражение Геннадия с отражением кристалловского «Магнума» под мышкой. Призрачный друг налил бокал призрачного шампанского, сунул Тариэлу в руку, похлопал по плечу и сказал что-то обнадеживающее, чего Тарико не расслышал. А сквозь друга, отражавшегося в стекле, видна была ночь, темные сосны, рассыпающиеся по небу фейерверки и дальше-дальше, сквозь них, за ними – темная пустота с едва заметными и медленно ползущими по небу огонечками авиалайнеров. Такая пустота, что по ней хоть всю жизнь лети на самолете, все равно никуда не долетишь. Потому что тебе и некуда лететь, батоно Тариэл. Потому что нет уже дома, где ты вырос и где во дворе закопал клад из стекляшек и фантиков на черный день. Черный день есть, а дома и клада нет. Потому что единственная женщина – Саша, носившая легкие платья и тяжелые ботинки, Саша, не выговаривавшая букву «л», Саша, в которую ты так влюбился, что решил спрятаться дома и перетерпеть это чувство, – вышла замуж. За какого-то богатого человека, которому приятно иметь жену с консерваторским образованием, чтобы играла после ужина гостям ноктюрны Шопена и песню «Капитан-капитан, улыбнитесь!». И ты ее больше не видел никогда. И ни одна из этих полированных женщин, которым ты нравишься и которые уходят наутро тихо, чтобы не разбудить, и потом никогда не возвращаются, – ни одна из этих женщин даже ни разу не напомнила Сашу, ни интонацией, ни жестом. И никого у тебя больше нет, кроме разве что скрипки Гваданини. Да и ту через пару дней придется сдать в хранилище, что так же невозможно, как если бы сдавали в хранилище родных людей…