– Если бы я там не был, – пробормотал Елисей, – я бы вот хрен по новостям и социальным сетям отличил добро от зла.

– А ты и не можешь отличить добро от зла. – Лошадь сказал это громко, отчетливо, громче, чем принято говорить в больнице.

– В смысле?

– В смысле, добро и зло отличить друг от друга нельзя. Знаешь почему? Потому что они ничем друг от друга не отличаются. Ты не можешь их отличить, Рыба, ты можешь только выбрать между ними.

– Как же выбрать, если нельзя отличить?

– Вот так и выбрать. Вслепую. А на Страшном суде тебе разъяснят, правильно ты выбрал или ошибся.

– То есть, типа… – Елисей отложил телефон и посмотрел на старого друга пристально. – Типа, вот человек в гестапо служил, сжигал целыми днями людей в газовых камерах и думал, что это добро?

– Ну конечно. – Лошадь был совершенно серьезен. – Они своих детей к себе на работу в концлагеря водили. А дети потом сочинения в школе писали, какое гуманное и полезное учреждение – концлагерь.

– Ну, не все…

– Вот, кто не все. – Лошадь попытался повернуться и спустить ноги на пол, но лицо его исказилось от острой боли. – Кто сомневается в своей правоте, тот да. Но вообще-то люди не сомневаются ни хрена. Они самую кромешную жуть делают с полной уверенностью, что творят добро.

– Но ты-то…

– Я – что? Я за ангелиц. – Со второй попытки Лошади удалось сесть. – Может, меня за это черти и припекут рогатинами, но я выбрал, я за девочек против мудаков.

Аглая поцеловала Лошадь в лоб. Ей для этого почти не пришлось наклоняться.

Когда они вышли из больницы, Аглая сказала:

– Пап, я есть хочу.

До суда, который должен был определить Матвею Брешко-Брешковскому меру пресечения, оставалось еще часа четыре. Они зашли в бургерную. Елисей любил смотреть, как Аглая ест что-нибудь калорийное.

Заведение называлось Little Italy, меню в нем предлагало дикую смесь итальянских и американских блюд. Елисей ходил туда ради брискета, говяжьей грудинки, которую восемнадцать часов томили в коптильне, а потом называли stufato и клали в бургеры вместо котлет.

Официантки мило улыбались и походили, скорее, на студенток филологического факультета, которыми, возможно, и были. Про огромного бородача повара Кирилла, за работой которого можно было наблюдать сквозь стеклянную стену кухни, Елисей точно знал, что он выпускник истфака, написал диссертацию про флорентийские балы и парады времен Лоренцо Медичи и только потом пошел учиться кулинарии в знаменитую школу Le Cordon Bleu. Кроме бургеров, заказали еще знаменитый местный лимонад из черной смородины. Отхлебнув, Аглая спросила:

– Пап, я нашла ее, ты знаешь?

– Кого? – Елисей не понял.

– Нару. Я нашла ее на этом их сервере, куда Мотенька их прятал. Вернее, Федор нашел этот сервер и взломал.

– И… – Елисей замер, как если бы ему крикнули, что он наступил на противопехотную мину и стоит только пошевелиться, как последует взрыв.

– Это выглядит как фейсбук. Федор говорит, что Мотенька закачивал туда все, что от человека осталось, все его фотки, переписку, посты, чаты… Типа, закачивал и учил нейросеть разговаривать за этого человека.

– И… – Елисей задал вопрос, но взрыва не последовало. – Ты говорила с Нарой, как если бы она была живая?

– Да, пап. Она узнала меня, мы долго болтали. Я была прям счастлива, что она вернулась в онлайн. Но потом…

– Что, малыш?

– Потом я сказала ей, что взяла того рыжего котенка, которого мы с ней видели на парковке возле нашего дома.

– Ты взяла котенка? – Елисей спросил заинтересованно, ибо знал, что о котах с дочерью надо говорить заинтересованно.

– Нет, пап, за два дня до Нариной смерти мы с ней видели на парковке у нашего дома мертвого котенка. Мы похоронили его в скверике. Только нейросеть про это не знает. А мы с Нарой знали. Кароч, это не Нара, пап.

– Жуть какая, – Елисей попытался взять Аглаю за руки, но принесли бургеры, Аглая взяла свой и перемазала руки соусом. Елисей даже удивился, как это его дочь, помешанная на гигиене, не протерла немедленно руки антибактериальной салфеткой, а стала есть. И говорить:

– Пап, ты веришь в загробную жизнь?

Елисей подумал и сказал:

– Верю.

– Вот эти вот рай и ад? Котлы, сковородки?

– Ну нет. Я думаю, там после смерти стадион.

Аглая печально улыбнулась и тихо попросила:

– Можешь серьезно ответить?

– Да я почти серьезно и отвечаю, малыш. Стадион – это просто такая метафора. Представь себе, что я после смерти попадаю на стадион – это ведь для меня ад.

– Почему ты ненавидишь футбол, напомни?

– Потому что у меня под окнами построили «ВТБ-Арену», в дни матчей закрывают мой любимый бар и до глубокой ночи фанаты издают звук бу-ду-бум-ааа, – Елисей замахал руками, как будто стучал в огромный барабан.

Аглая улыбнулась, откусила кусок бургера. Соус опять брызнул, и Аглая облизала пальцы. Аглая облизала пальцы?!

– Так вот, – продолжал Елисей, стараясь не показать удивления. – Если я после смерти попаду на стадион, то я – в аду. А если футбольный фанат после смерти окажется на стадионе, то он – в раю. То есть рай и ад – одно и то же.

– Метафору я поняла. – Аглая опять впилась зубами в свой стуфато и продолжила уже с полным ртом: – Так что там, если не хелл и парадайз?

– Не знаю. Там осознание. Там ангел с огненным мечом показывает тебе мир с какого-то правильного ракурса и говорит: «Вот, смотри, малыш, как все устроено». И ты понимаешь, что жил всю жизнь как придурок. Или наоборот, более или менее удалось прожить жизнь прилично. Такой, например Гитлер, попадает в рай, птички щебечут, ручейки журчат, цветы благоухают, и он говорит: «Господи, почему я в раю, я же убил шесть миллионов евреев?» А Господь ему: «Глупый, как же ты мог убить, если смерти нет? А вот я как раз сейчас тебя с ними познакомлю. Со всеми шестью миллионами». И эти жертвы Гитлера даже не ругаются на него, просто пожимают плечами, дескать, с кем не бывает. И в этот момент в голове у Гитлера зажигается вечный адский огонь от осознания бессмысленной жестокости, которой он посвятил жизнь. Для тебя имеет смысл то, что я говорю?

– Угу! – Аглая кивнула.

Из ее бургера выпал кусочек халапеньо и покатился по столу. Елисей потянулся было за перчиком, чтобы съесть, но встретил осуждающий взгляд дочери и не стал. Елисей так понял, что облизывать мытые пальцы можно, а подбирать куски со стола все же нельзя.

Они доели бургеры молча. Заказали кофе. Елисей спросил:

– Ты очень скучаешь по ней?

Аглая кивнула:

– Очень. Я даже в церкви была, пап. Я хотела бы поверить, что…

– Что вы встретитесь в полях Господа?

– Ну, не знаю… Что можно получить какой-то знак, где она сейчас.

Елисей отвел глаза. Его взгляд упал на пустую коробочку из-под бургера. Слово «стуфато» написано было по трем сторонам коробки. «СТ» на левом боку, «ТО» – на правом, а посередине на крышке большими буквами – «УФА».

Елисей помнил, что Нара была родом из Уфы. Аглая рассказывала, что совсем недавно Нарина мама после долгих бюрократических процедур увезла в Уфу ее тело, никого из сокурсников и друзей не позвав попрощаться. Елисей подвинул к Аглае коробочку и сказал:

– Вот тебе знак.

– Чего?

– Ты же хотела получить знак, где она сейчас. Вот он знак. Написано «Уфа».

– Па-ап! – Аглая улыбнулась с выражением (Елисей не понял) упрека или благодарности.

– А ты какого знака хотела? Лестницу в небо? Горящий куст?

– Горящий куст – это баянище, – она перегнулась через стол и поцеловала отца в щеку. – Коробочка лучше.

Глава 23

Возле здания суда было много народу. Елисей встретил не меньше сотни знакомых, все больше людей преуспевающих, а то и знаменитых. Они пожимали Елисею руку и говорили преувеличенно громко, как если бы их записывали телекамеры, что в стране уже совсем беспредел, что хватают кого попало, как в тридцать седьмом, что началась планомерная атака спецслужб на благотворительные организации – последний оплот свободомыслия. Они так говорили, а Елисею казалось, что они как будто бы отмечаются, как будто бы берут Елисея в свидетели, дескать, запомните, я тут был, поддерживал свободомыслие и протестовал против полицейского произвола. Все встреченные знакомые заведомо полагали, что и Елисей тут с теми же благородными целями, никому не приходило в голову сопоставить фамилию Елисея с фамилией девушки, из-за которой Матвей Брешко-Брешковский в тюрьме. А может быть, и не помнили его фамилии, а может быть, и имени не помнили, помнили только, что мелькало его лицо, когда это было модно, в баре «Экипаж», а потом в баре «Маяк», а потом в ресторане «Жан-Жак» на Никитском бульваре, посещать который по пятницам – все равно что записаться в либеральную-демократическую-за-права-человека-за-интеграцию-с-Европой-за-отдайте-Крым- Украине-за-однополые-браки-за-сменяемость- власти-и-за-Навальный-тот-же-Путин-только-наоборот партию.