Елисей нарезал тонкими кружочками треть лука-порея, разогрел сковороду, бросил в нее лук, полил оливковым маслом и захотел жениться. Люди не для того ведь женятся, чтобы заняться сексом. Для секса жениться не нужно. Люди женятся ради обещания друг другу: «Я буду с тобой, когда ты станешь старым и когда тебе разрежут глаз. Всем будет наплевать на тебя, а мне будет не наплевать, пока смерть не разлучит нас». Он достал из холодильника три ломтика бекона, бросил в сковороду к луку. Бекон зашипел. Люди ведь женятся не ради совместного ведения хозяйства. Ради хозяйства жениться не обязательно. Важно обещать друг другу: «В пятом часу утра, любовь моя, в тот день, когда тебе разрежут глаз, я пожарю яичницу, как ты любишь, с беконом и луком-пореем. И во все прочие дни смятения и страха буду жарить тебе яичницу с беконом и луком-пореем, пока смерть не разлучит нас». Елисей разбил в сковороду яйцо, кинул в тостер кусок хлеба и поставил на плиту кофейник. «Ибо в смутные годы, любимый, в годы, когда мы будем жарить на завтрак только одно яйцо и довольствоваться только одним куском хлеба, я буду рядом с тобой, буду целовать тебя в ухо. Особенно во дни, когда тебе станут резать глаз».
Шепча эти слова за приготовлением яичницы, Елисей не имел в виду ни свою бывшую жену, ни одну из своих теперешних подружек, ни вообще какую-либо конкретную женщину. Просто ему страшно было идти резать глаз. Он выложил яичницу в тарелку. Раскрыл компьютер и включил лекцию музыковеда Ляли Кандауровой о Бетховене, двухсотпятидесятилетие которого как раз праздновалось. Елисей часто скрашивал ее лекциями свое одиночество. Потому что Ляля Кандаурова была молодая женщина, потому что говорила про классическую музыку понятно, потому что плохо одевалась, и это особенно трогало Елисея. «Ибо небо может упасть на землю и реки могут потечь вспять, любимый, но не бойся – всякий день, когда тебе станут резать глаз, я буду рядом, рассказывать тебе про Бетховена, Брукнера или Малера».
Покончив с завтраком, Елисей посмотрел в телефон. Там было сообщение от дочери: «Пап, спсб, я норм», но не было никаких слов поддержки перед операцией. Он отправился в ванную чистить зубы и бриться, посмотрел на себя в зеркало и подумал, что больше никогда не увидит свой глаз таким, каким тот был создан. И никогда больше не увидит себя самого иначе как сквозь искусственный хрусталик, черт побери, за семьдесят тысяч рублей штука.
Ляля Кандаурова тем временем сказала в «Ютьюбе», что Девятой своей симфонией Бетховен дирижировал совершенно глухой, что оркестранты не смотрели на Бетховена, а смотрели на настоящего дирижера, который прятался в кулисах, что Бетховен не понял, когда музыка закончилась, продолжал дирижировать, пока кто-то из оркестрантов не повернул его к аплодирующей публике, так что хватит ныть, Елисей, подумаешь, глаз. То есть про глаза Ляля Кандаурова ничего не сказала, но Елисей хотел бы.
В девять утра он вышел из дома, сел в машину и отправился в клинику – под нож. Не успел выехать со двора, как пришло сообщение от Аглаи: «Пап, у меня на телефоне денег нет, я тебе с тел Фомы наберу, возьми». Елисей не знал телефона Фомы, не понимал, почему Аглая не может положить себе на телефон денег, но был рад, что сейчас позвонит дочь и будет утешать. Через минуту раздался звонок с незнакомого номера.
– Алло, малыш.
– Елисей Викторович? – в телефоне звучал приятный молодой мужской голос.
– Фома?
– Меня зовут Николай, я сотрудник Альфа-банка. Мы благодарим вас за то, что пользуетесь нашими услугами. Вам удобно было бы сейчас узнать о кредитной линии, которая открыта специально для вас?
– Нет, Николай, неудобно. Мне сейчас будут резать глаз.
– Разговор займет всего несколько минут. Вам открыта кредитная линия…
– Николай, мне сейчас будут глаз резать.
– Понимаю, но, возможно, вас заинтересуют другие наши продукты. Скажите, пожалуйста, вы пользуетесь кредитной картой?
– Мне глаз будут резать! Ножом! Сейчас! Смекаешь? – Это словечко из лексикона Джека Воробья обычно возвращало Елисею присутствие духа. Капитана Джека Воробья.
Доктор Ольга Сергеевна, возглавлявшая офтальмологическое отделение, была Елисею доброй знакомой. Он, собственно, и поставлял ей американские мультифокальные хрусталики за семьдесят тысяч штука. Но палата, в которую положили Елисея перед операцией, не была ни одноместной, ни шикарной. Елисей подумал, что незачем тратить деньги, если предстоит полежать всего час до операции и часа полтора после. Неудобство доставляло только отсутствие в палате туалета. В общем туалете в конце коридора не было туалетной бумаги. Пришлось поступить по-мусульмански, то есть пойти в туалет с бутылкой воды и прямо над унитазом совершить омовение.
Ни вайфая, ни телевизора в палате не было. Зато был сосед, дедушка Платон Константинович, практически слепой, но вполне довольный жизнью. Операцию по замене хрусталиков в обоих глазах ему сделали пять дней назад, на третий день после операции он практически ослеп, но доктора Ольгу Сергеевну нахваливал:
– Встретила как родного. Заходите, говорит, ложитесь, говорит, мы вам сейчас укольчики в глаза сделаем, и все пройдет, говорит, прозреете не хуже Лазаря.
– Так вы ж все равно не видите ничего, – подначивал Елисей, чтобы болтовней отвлечься от мрачной перспективы ослепнуть на третий день.
Но старик не соглашался:
– Что мне там видеть? Елку у торгового центра? Так я этих елок видел всю жизнь целую тайгу. Разве что в лампочках. Так я этих лампочек вкрутил вагон, наверное.
К старику пришла медсестра делать уколы в глаза. Елисею наконец позвонила дочь. Он ждал слов поддержки, но Аглая сказала:
– Пап, мне посоветоваться. Тут звонит и пишет какой-то чел и говорит, что хочет снимать про Нару документальный фильм. Типа, интересуется ее творчеством и просит меня встретиться.
– А ты? – спросил Елисей.
– А я чёт стремаюсь.
– Я тоже чёт стремаюсь, если честно.
Они еще немножко поговорили. Аглая рассказала, что человек, задумавший снимать документальный фильм про Нару, учится в их институте на факультете документалистики и ник у него Федор фон Если.
– Пижон, – констатировал Елисей.
– Думаешь, не встречаться?
– Я бы не встречался.
За весь разговор Аглая ни слова не сказала об операции, Елисей понял, что дочь о ней просто забыла, и не стал напоминать. Медсестра тем временем сделала Платону Константиновичу уколы в глаза и приложила ему к глазам стерильные салфетки. Старик придерживал их пальцами, как будто плакал тихими слезами обо всех людях на свете. А губы его улыбались.
– Так что Ольга Сергеевна говорит? – возобновил Елисей разговор.
– Что говорит, то и хорошо. Золотые руки. Глаза заштопала, оборудование установила. Поговорила по-человечески.
– Так ведь не работает? – улыбнулся Елисей.
– У нас что ни установи, все не работает. Россия. Наладка нужна. Вот уколы в глаза сделали, уже свет от тьмы отличаю. Уже хлеб.
В палату снова вошла медицинская сестра, принесла Елисею одноразовую стерильную пижаму, отвела в операционную, уложила на стол и вколола в плечо какой-то чудесный препарат, от которого настроение сразу сделалось как у Платона Константиновича: все стало хорошо.
В глаза уже час как был закапан атропин для расширения зрачков и уже четверть часа – обезболивающее средство, так что склонившееся над ним перевернутое лицо доктора Ольги Сергеевны Елисей различил смутно.
– Ну, что? Готовы? – Улыбку доктора нельзя было рассмотреть под маской, но можно было угадать по голосу.
– Куда ж я теперь денусь? – отвечал Елисей.
Здоровый его глаз доктор накрыла салфеткой. В больной глаз ударил яркий свет бестеневой хирургической лампы и…
– Я сейчас вам расширитель века вставлю, чтобы глаз не закрывался, – сказала Ольга Сергеевна. – Это будет немного неприятно.
Тут то ли от убаюкивающего ее голоса, то ли от седативного средства в крови Елисей испытал тихое счастье. «Не печалься и не тревожься, любовь моя. Что бы с тобой ни случилось, я буду рядом. Буду вставлять тебе в глаза расширители век, пока не придет время положить на глаза медные триенсы». Глаз распахнулся, фиксируемый расширителем, и Елисей увидел, как к зрачку его сверху приближаются два ножа. Это, наверное, были очень маленькие ножи. Это вообще, наверное, были не ножи, а ирис-пинцет по Бонну и глазная канюля-нож, но Елисею эти инструменты казались огромными тесаками, что падают неотвратимо с небес и заслоняют весь мир. Впрочем, как эти инструменты вонзились в глазное яблоко, Елисей не почувствовал.
