Стали мы пытать своего начальника, куда деваются несчастные крохи солдатские, кто хлебушком солдатским харчится, кто махорку солдатскую скуривает, кто попивает солдатский чаек внакладку.

– Я тут ни при чем, – как на шиле вертится Два Аршина с Шапкой, – доставка плохая, путь далекая.

– Сказывай, щучий сын, кто кровушку нашу хлебает, кто печенкой нашей закусывает?

– Опять же я не виноват, дивизионные воруют, а наряды посланы давно, не нынче завтра транспорт ждем.

– Отчего каша гнилая? Отчего в каше солома рубленая, горький камыш и всякая ерунда?

– Каша вполне хорошая.

– Гнилая.

– Хорошая.

– Гнилая! – кричим.

– Отличная каша, – твердит свое Зудилович.

Тогда принесли и поставили перед ним кукурузной каши бачок на шестерых. Дали большую ложку. Один шутник догадался, подмешал в кашу масла ружейного.

– Ешь.

Глядим, что будет.

– Ешь и пачкайся.

Припал наш начальник над котелком на корточки и принялся за кашу.

Все молчали над ним и каждую ложку в рот глазами провожали…

Ел он, ел, икнул и заплакал:

– Больше не могу, господа.

Мы его за усы.

– Кушай.

– Кушай, кормилец, досыта… Мы ее три года едим, не нахвалимся.

Распоясался он, давай опять есть. Фельдшер с писарем заспорили, лопнет Зудилович или нет.

– Согласно медицины должен лопнуть, – говорил фельдшер Бухтеяров: не только в нашем полку, но и далеко кругом славился он растравкой ран, по которым ухари получали краткосрочные и долгосрочные отпуска на родину.

– Нет, не лопнет, – успорял писарь Корольков и рассказал, как у них в штабе ординарец Севрюгин на спор зараз десять фунтов колбасы да каравай хлеба смял и не охнул, покатался по траве, и вся недолга.

– Ну, это ты, друг, врешь.

– Я?.. Вру?..

– Хотя бы и так, – говорит фельдшер, – то твой Севрюгин, а то образованный человек: в нем кишка тоньше, чуть ты ее понатужь, и готово.

Поспорили они на полтинник.

Давится Два Аршина с Шапкой, но жует, а у нас уже и сердце отошло, краснословим, ржем – зубов не покрываем:

– Скусно, поди, в охотку-то.

– С верхом черпай.

– Рой до дна.

– Отгребайся, дядя, ложкой-то, отгребайся, до берегу недалеко.

– Ложка у него титова…

Выел начальник кашу и ложку облизал.

– Хороша? – спрашиваем. – Еще не подложить ли?

– Не каша – разлука, – отвечает он, обливаясь слезами.

– Помни нашу науку.

– Каюсь, братцы.

Приняли его под руки и, обсыпая неприятными словами, на гауптвахту повели.

Заодно думали и каптера Дуню постращать, да не нашли, унюхал и скрылся.

Расходимся по землянкам.

– В частях кругом пошло блужденье, – говорит разведчик Василий Бровко, – пора войне поломаться.

– Пора, пора…

– Надысь, слышь, Самурский полк снялся с позиции и самовольно в тыл ушел.

– Астраханцы тоже поговаривали…

– К зиме, поди-ка, ни одной русской ноги тут не останется.

– Народ у нас недружный, у каждого глотка-то, как рукав пожарный, крику много, а делов на копейку… Держись мы дружнее, давно бы дома с бабами спали.

– Твоим бы, Кузя, задом из досок гвозди дергать…

– Разбежимся все, кто же будет фронт держать? – спросил кадровый солдат Зарубалов.

– Аллах с ним, с фронтом.

– А Расея?

– Это не нашего ума дело… У Расеи жалельщики найдутся, мало ли их по тылам прячется…

– Живут, твари, с полагоря.

– Жалко, Кавказ пропадет, сколько тут наших могилок пораскидано…

– Побитых не вернешь, а грузинцев с армянами жалеть нечего, пускай сами обороняются, коли им турки не милы.

– Чего тут сидеть, мертвых караулить…

– Выслать бы своих шпионов в Россию и узнать, кто там кричит: «Война без конца», – того бы за щетину да в окопы… Или половина остаемся и воюем один за двух, а половина с оружием идем по всему государству из края в край, колем и режем, стреляем и вешаем всех сверстников царизма и, разделив по совести землю и леса, фабрики и заводы, возвращаемся сюда на смену…

– Кабы ты, Миша, заместо Керенского в креслах сидел да приказы писал, вот бы мы наворочали делов…

Взводный Елисеев вспомнил Половцева и перекрестился:

– Хороший был командир, царство ему небесное, вечный покой…

– Все они, псы, хороши, – говорю, – не знать бы их никогда…

Мученый и маленький ефрейтор Точилкин боязливо оглянулся и сказал:

– Удохать мы его удохали, а не вышло бы тут, братцы, какого рикошета?

Когда убивали начальника, Точилкин в сторонку отбежал: крови видеть не мог после того, как однажды побывал в штыковой атаке.

– За ними гляди да гляди.

– Не поддадимся.

– Чего ждем, скажи на милость?.. Давно бы их всех на солдатский котел перевести…

– На котле далеко не уедешь, их благородиям надо на самый хвост наступить…

В комитетскую палатку прибежал язычник, прапорщик Онуфриенко, и доложил про потайное собрание офицерское: крепко-де они за Половцева обижены, надумывают, как бы казаков на полк напустить, а сами-де уговариваются по тылам разъехаться и бросить полк на произвол судьбы.

Солдат, он хитрый: там секреты – и тут секреты, у них потайные разговоры, а у нас каждые сутки рота наготове.

– Какая нынче дежурная? – спрашиваю члена комитета Семена Капырзина.

– Двенадцатая дежурная, – отвечает Капырзин и, передернув затвор, посылает до места боевой патрон.

Всполошились:

– Не зевай, ребята.

– Чего зевать, каждую минуту жизня смертью грозит.

– Выходи, шуму лишнего не подавай.

Бежим во вторую линию укреплений, и я громко подаю команду:

– Двенадцатая, в ружье!

Вылетают из своих нор солдаты двенадцатой роты: кто одет, кто бос и без шапки, но все с винтовками.

Мы, комитетчики, вкратце объясняем, из-за чего поднята тревога, и рота, рассыпавшись цепью, скорым шагом направляется к лесу.

Окружаем блиндированную землянку офицерского собрания. Заходим в землянку втроем.

– Здравствуйте, господа офицеры! – смело говорю я и кладу руку в карман на бомбу.

– Здорово, шкурники! – отвечает батальонный второго батальона штабс-капитан Игнатьев и, встав из-за стола, идет прямо на нас: – Мерзавцы! Как вы смели войти без разрешения дежурного офицера?

И со всех сторон густо посыпались на нас обидные слова.

Вижу, Остап Дуда сменился в лице и на батальонного грудью:

– Нельзя ли выражаться полегче?.. Мы есть депутация… Пришли узнать, какой вы за пазухой камень держите?

– Что-о тако-о-ое? – орет Игнатьев, глаза выпуча. – Ах вы, каторжные лбы!

Не помню, как шагнул вперед и я.

– Знай край да не падай, ваше не перелезу! Довольно измываться над нашим братом! Довольно из нас жилы тянуть!

– За нас двенадцатая рота! – с провизгом закричал из-за меня и Капырзин. – За нас полк, за нас вся масса солдатской волны, казаками нас не застращаете, это вам не старый режим…

– Ма-а-а-алчать… Предатели… Родина… Измена! – Батальонный выхватил наган. – Я не могу… Я застрелюсь! – И поднял наган к виску.

– Валяй… Один пропадешь, а нас – множество – останется, – говорит Капырзин.

Раздумал. Опустил руку с наганом и говорит тихим голосом:

– Сукины дети вы.

Офицеры окружили его, отжали в угол и принялись успокаивать.

– Господа депутаты, – обратился тогда к нам молодой и чистый, как утюгом разглаженный, адъютант Ермолов, – господа, по-моему, тут недоразумение… Камня за пазухой мы не держим, и никаких особых секретов у нас нет… Просто, как родная семья, собрались чайку попить и побалагурить… Верьте слову, политикой мы никогда не интересовались… Мы не против и Временного правительства, не против и революции, но… – он оглянулся на своих, – но…

– Мы не допустим, – выкрикнул Игнатьев, – чтоб какая-то сволочь грязнила честь полкового знамени, под которым когда-то сам Суворов водил наш полк в атаку на Измаил и Рымник. Наше знамя… – и пошел, и пошел про заслуги полка высказывать.