События 14 декабря 1825 года сразу же сказались в Москве. С разных сторон приходили слухи о новых арестах лиц, прямо или косвенно связанных с делом декабристов. Из салона княгини Волконской исчезли многие посетители, в том числе Кюхельбекер, который был задержан в Варшаве. Князь Одоевский из боязни, чтобы не приписывали политических целей собраниям, происходившим в его доме, созвал своих приятелей, публично сжег в камине устав и протоколы Общества любомудрия и объявил заседания закрытыми. Мера эта была далеко не лишняя уже потому, что весь кружок тогдашней московской молодежи считался подозрительным, и, несмотря на отсутствие улик, многие долго оставались на замечании у полиции. Даже литературная деятельность в это время была для них небезопасна и могла навлечь обвинения в неблагонадежности.

Зима 1826/27 годов оказалась памятной москвичам присутствием в первопрестольной двух великих поэтов. Из Одессы приехал Адам Мицкевич и встретил самый радушный прием московского общества. Знаменитый польский поэт находился в Москве в почетной ссылке, без права возвращения домой. У Зинаиды Волконской он был в числе любимых и самых почетных гостей. Она не только относилась к нему с неизменным участием, но ценила его как человека и великого поэта.

В отрывке, написанном на французском языке, под заглавием «Портрет Мицкевича» княгиня Волконская представила опоэтизированный образ поэта «с его печалью, сердцем отзывчивым на все прекрасное, с его стремлением к правде и любовью к родине и даром импровизации. Поэт лесов обращался ровно ко всем, во всех видел братьев». Этот же отрывок в переводе на русский язык под заглавием «Портрет» напечатали в альманахе «Денница» в 1830 году. Мицкевич относился к Волконской с тем же восторженным поклонением, которое вдохновляло и наших поэтов, посвящавших ей свои стихи.

А 8 сентября 1826 года приехал в Москву Пушкин, вызванный Николаем I. Пушкин остановился у Соболевского, с которым находился в близких приятельских отношениях. Соболевский ввел Пушкина в дом Волконской, которая очаровала поэта своей красотой, умом и любезностью и в тот же день пригласила его к себе на вечер.

П. А. Вяземский описал первую встречу Пушкина с Волконской: «Помнится и слышится еще, как она в присутствии Пушкина и в первый день знакомства с ним пропела элегию его, положенную на музыку Геништою:

Пушкин был живо тронут этим обольщением тонкого и художественного кокетства…»[60].

Лестный прием княгиней Волконской был началом оваций знаменитому русскому поэту со стороны москвичей.

24 октября, перед отъездом Пушкина из Москвы, был устроен в его честь литературный обед, на котором, кроме него, присутствовали Мицкевич, Баратынский, Веневитинов, Хомяков, Киреевский, Раич, Погодин, Соболевский и кн. Вяземский. Всем было предложено несколько тем для импровизаций, и пальма первенства осталась за Мицкевичем, который для своих друзей, не знавших по-польски, импровизировал французской прозой. В его импровизации, свидетельствовал Вяземский, были мысль, чувство, картины и поэтические выражения. Можно было думать, что он читает наизусть поэму, им уже написанную.

Мицкевич подарил Волконской собрание «Крымских сонетов» с посвящением ей, которое сам перевел для нее на французский язык. Здесь написал он одно из лучших своих стихотворений – «На греческую комнату. В доме княгини Зинаиды Волконской в Москве»:

Отъезд Пушкина опечалил его московских друзей и поклонников. Высказывались опасения, чтобы Петербург не отнял поэта у древней столицы. В конце октября 1826 года Волконская посылает в Михайловское литографию со своего портрета и пишет письмо, долго находясь под впечатлением от чтения Пушкиным «Бориса Годунова» 12 октября в доме у Веневитиновых, на котором она присутствовала. Текст этого письма и судьба литографии приведены в книге «По Фонтанке»[61].

Вместе с тем Волконская взяла на себя роль заступницы своих друзей, подозревавшихся в связях с декабристами, и даже лично говорила с Николаем I о князе Вяземском по поводу ходивших о нем неблагоприятных слухов. Но всех уберечь она не смогла. Осенью 1826 года Веневитинова перевели по службе в Петербург, и свой путь в столицу он проделал вместе с библиотекарем графа Лаваля Карлом Воше, который возвращался из Сибири, куда сопровождал дочь Лаваля, Екатерину Трубецкую. Сразу по приезде в Петербург Веневитинов и Воше были арестованы. Три дня провел поэт в сыром, холодном каземате, болезненно воспринимая унизительность обращения тюремщиков, допросы. Его ослабленный организм не вынес простуды, которую он схватил в конце зимы.

Но остались и его строки, обращенные к З. А. Волконской:

Сохранились воспоминания о некоторых концертах, которые устраивались княгиней Волконской на сцене ее домашнего театра.

«В великолепных залах кн. Зинаиды Волконской, – говорит очевидец, – как бы в римском палаццо оперы, живые картины и маскарады часто повторялись зиму 1826 и 1827 году и каждое представление обставлено было с особенным вкусом…».

Или вот, например, с каким восторгом описывает кн. Шаликов концерт 15 декабря 1826 года: «Все арии, петые Зинаидой Александровной Волконской, все дуэты сею же повсеместною примадонной с графиней и графом Риччи и дует последнего с Барбери пленяли, удивляли и счастливили многочисленных слушателей»[62].

25 января 1827 года в доме на Тверской давали оперу Россини «Танкред». Замечательный отзыв об этом спектакле оставил Францишек Малевский, друг Мицкевича и будущий его родственник (они оба были женаты на дочерях Марии Шимановской): «В домашнем театре у княгини Волконской „Танкред“ исполнялся целиком. Новые, роскошные костюмы, красивые декорации, стройные хоры, а княгиня и госпожа Риччи [урожденная Лунина] несравненны. Такой игры, как игра Волконской в „Танкреде“, хотя я и не раз видел эту оперу, я даже не представлял себе. Эта роль – только для нее… Я был у нее однажды вечером и, признаюсь, пробыл чуть ли не до утра, потому что слушал тогда совершенно не известную мне музыку, дивно спетые псалмы Марчелло»[63].

Гостьей этого дома была и великая польская пианистка Мария Шимановская. Уже на следующий день по прибытии в Москву она получает приглашение от Зинаиды Волконской, в доме которой, до отъезда той в Италию, Шимановская бывает постоянно.

Красноречивее всего впечатления Шимановской передают в ее письме П. А. Вяземскому слова «о несравненных жителях Москвы, которые приняли польскую артистку с благосклонностью, выраженной так ярко, что она сохранилась на всю жизнь как самое сладостное и драгоценное воспоминание»[64].