— Почему полиции не рассказываете? — сердце стучит в ушах, и я в шаге от того, чтобы судорожно не забежать в подъезд.
— Мать-покойница во сне явилась и велела не говорить никому, — баб Клава пожала плечами и выплюнула кожуру на асфальт, — но ты-то и так это все знаешь.
Я забываю обо всем, что хотела спросить. Наспех попрощавшись с баб Клавой, быстро хромаю в тень деревьев. Парк спасает. Вытащив из кармана антисептик и крем, быстро вытираю лицо и намазываю новый жирный слой. Да, все мои скромные пожитки большей частью уходят на то, чтобы не сгорать при каждом появлении на улице. Кожу печет, и я понимаю, что завтра буду красная.
Привалившись спиной к дереву, я сползаю на землю. В нос рвутся ароматы сочной зелени и далеких еще отсюда елей. Иногда кажется, что именно мое обоняние стало немного лучше, приблизившись к животному, но никакой практической пользы это не приносило. Просто все чуть острее.
Вытащив телефон из кармана, открываю заметки, быстро набивая текст разговора с баб Клавой. Мысленно ругаю себя, что не включила диктофон, но на это действие не уходит много времени. Ведь пока пальцы печатают текст, натянутая внутри до боли струна вытаскивает наружу воспоминания.
Почти четыре года назад я была здесь. Тогда группа В существовала, может быть, месяц — два, не больше, плохо помню. Но было тепло, точно. Мы прилетели среди ночи и прочесывали лес там, где произошло два случая растерзания человека медведем. Еще слегка болела голова, потому что вечером того дня после доклада по проекту перед высшими чинами мы сидели с Дашкой в ресторане. Это был очень неудачный вечер.
Как и ночь. Мы прочесали огромный кусок леса и ничего не нашли.
Проводя ладонью по траве, я почувствовала пальцами что-то липкое. Прищурившись, заметила, как блеснула тончайшая нить, цепляясь к дереву. Почему-то вид паутины сейчас тут же высушил все внутри, заставляя желудок сжаться. Медленно вдохнув, с силой приложилась затылком к дереву, но накатывающая паника не желала отступать. Выдох, Сима. Рваный, с всхлипом, он сорвался с моих губ, пока я крутила события того дня четыре года назад, как калейдоскоп.
Бабочка, сорвавшаяся с ближайшего дерева, стремительно врезалась в растянутую сеть. Трепыхая крыльями, она пыталась выбраться. Липкая тюрьма окутывала несчастное насекомое все больше, с каждым ее движением приближая конец.
«Мы вольные, сражающиеся живущие, а не существующие в амбарах, к чему упорно движет вампиров новый лидер, гораздо вкуснее».
Паутина блестит от собравшейся на ней и еще не высохшей росы. Я стараюсь не смотреть туда, где все еще борется за жизнь бабочка. Не могу смотреть. Ком стоит в горле, а я сильнее вжимаюсь спиной в дерево, подтянув колени к груди.
«Я хочу есть, но не должен. Это сжигает меня и приносит удовлетворение. Эйфорию на грани смерти».
Пальцы судорожно ищут номер телефона дяди. Я вижу иконку пришедшего сообщения, но не открываю его. Сейчас некогда. Перед глазами все плывет, и я готова выкинуть этот чертов телефон, но мозг упорно борется за преобладание разума над чувствами. Нужно действовать срочно. Как можно быстрее. Пока паук не дополз до бабочки. Сердце бьется о легкие, срывая с губ хриплые полутона. Я не ошибусь снова.
«Моя еда с собой».
Какая же я дура. В трубке раздаются гудки. Слишком медленно. От резкого движения крылья бабочки становятся почти прозрачными. Посбивала всю пыльцу.
«Того, что мне доверяет полковник, недостаточно?»
Звонок скидывается, и я готова вопить от отчаяния. Экран виснет, и я судорожно перезагружаю телефон. Пожалуйста. Ледяной пот стекает по вискам, а кора царапает кожу на спине от рваных движений.
«Это сделал ты».
Подпрыгиваю, тут же морщась, и опираюсь рукой на дерево. Голос дяди напряжен, но спокоен. Медленно выдохнув, нахожу глазами бабочку.
— Отмени приказ и верни группы назад, — паук медленно ползет в сторону насекомого.
— Сима, — интонация голоса не меняется, — Сергей спрашивает, что пошло не так.
Глушу нервный смешок, что сводит гортань до боли. Подойдя ближе к паутине, я делаю это. Хватаю маленькое черное тельце и откидываю в сторону. Вряд ли бабочка сможет вырваться. Но теперь все только в ее руках.
— Мы пойдем сами. «Моя еда с собой» — это не люди с ним.
В трубке на секунду раздается кашель.
— Это военные, — заканчивает дядя, а я киваю.
Разговор тут же прерывается, но я точно знаю, что эта версия ему понравится.
Ведь в лесу сейчас Самсона нет. Зато есть четкая строчка у меня перед глазами и яркое воспоминание того, как Мартинас смотрит себе под ноги, пока мы, расстроенные, идем по опушке этого леса.
«Уровень внушения: максимально высокий».
Четыре года назад.
Вечер в Подмосковье — наш с дядей любимый фон для выходных. Без разницы, какое на улице время года. Особенно когда последний раз по-человечески спали месяца четыре назад. На этот раз после очередной неудачной попытки выйти на Самсона дядя пришел ко мне в квартиру и молча забрал на дачу, объявив два дня полного спокойствия. Сначала хотела отказаться, но в итоге, раскинув мозгами, поняла, что еще чуть-чуть, и последние извилины высохнут. Поэтому, покидав вещи в сумку и оставив вампиру запас крови и ключи от квартиры, разрешила себе расслабиться.
А сейчас, кутаясь в плед и забравшись с ногами в кресло-качалку, я безумно радовалась, что успели застать пору теплой осени. Конечно, очень предсказуемо, привыкнув к ночной жизни, весь день я проспала. Но это не огорчало. За последнее время я полюбила вечера. Маленький дом дяди располагался на огромном участке, наполненным разными деревьями. Так уж вышло, что полковник был закоренелым холостяком, и заросший участок таким и остался. Что нам обоим безумно нравилось.
Горячая кружка с чаем согревала ладони, а я молчаливо наблюдала за движением скрывающегося за горизонтом солнца. Так спокойно. Тихие порывы ветра качают деревья и скидывают листья на землю, пряча ее под разноцветным ковром. Удивительно хорошо. Вытянув волосы из-под пледа, с удовольствием потянулась. Конечно, я соврала бы, если сказала, что люблю осень. Стоит на небе появиться тучке и закапать противному дождику, как поэт внутри меня заворачивается потеплее и сваливает в закат. Но сейчас, когда до носа доносится лишь приятный аромат остывающих углей, смешанных с влажностью леса, я тот еще ценитель золотой поры.
Тихий скрип половиц вызывает улыбку. Мне не нужно оглядываться, шаги дяди я помню очень хорошо. В дачной куртке и растянутых штанах он вдруг снова становится очень домашним. Потянув к себе стул, он устраивается рядом со мной под крышей веранды.
— Надо бы ее закрыть, — задумчиво говорит он, а я слышу, как в его руках мнется пачка сигарет, — дом маленький, а так места больше.
Неприлично громко сюпаю чаем. Знаю, что сейчас не будет ругаться. Шуршащая пачка ложится на стол, а слуха касается щелчок зажигалки. Секунда, и в аромат осени врывается табачный дым. Но от него сейчас мне не противно, даже наоборот. Я по-настоящему дома.
— Нет, — поежившись, утопаю в кресле сильнее, тихонько отталкиваясь ногой, чтобы не разлить чай, — нам с тобой хватает, а такую красоту я ни на что не променяю.
Дядя задумчиво качает головой. Его лицо слишком напряжено для такого спокойного диалога. Чувствую, что улыбка сползает и с моего лица. Он пытается растянуть губы, но не выходит. Уголки рта лишь дергаются, а щеки тут же разрезает борозда морщин. Мне совсем не нравится, как мелко дрожат его пальцы. Заметив мой взгляд, он меняется за секунду, но тревога уже червяком разъедает мое сердце. Кончик сигареты загорается и снова тухнет, когда дядя отводит руку в сторону.
— Бросай это, — наконец произносит он, а я чувствую, как деревенеют мышцы.
— Мы это уже обсуждали, — выговаривая каждое слово, я наклоняюсь вперед и оставляю кружку с чаем на столе.
Дядя выдыхает слишком громко. Тишина, повисшая в воздухе, оглушительна. Своим беззвучным топором она разрубает стоявшую пару минут назад здесь идиллию. Стул скрипит, когда дядя приподнимается, чтобы затушить сигарету. А я тяну плед сильнее, чувствуя, как сильно он натягивается на спине, грозясь лопнуть.