Но я не мог сделать ни единого шага, точно застыл и вмёрз в ту самую роковую секунду. Куда бы я ни кинул взгляд, везде – справа, слева, с веток деревьев или с окон кирпичных домов смотрели на меня ещё живые щенячьи глаза. Добрые, милые, они будто заведомо прощали мне каждую секунду промедления, как будто говоря мне: «Что должно произойти – то произойдёт.» А я не верил им. Ведь что такое секунда? Пыль, мелочь. Однако, не возьми я щенка из коробки, не принеси в дом, обожди ещё минуту возле двери, и пёс был бы жив. Каждая ветка мысли кричала мне вслед – свершись хоть что-нибудь на этом свете иначе, и была бы спасена ещё одна жизнь. Закрыв за собою дверь, поругавшись с родителями, настояв на своём – и не было бы лежащих на асфальте смятых в кровавое месиво щенячьих мозгов. Неужели, ответственность – это просто вина за каждое потраченное впустую мгновение? Неужто каждая наша новая встреча, каждое рукопожатие, каждый разговор хоть с кем-нибудь когда-либо есть лишь не что иное, как отсроченный грех; конец, заложенный ещё в самом начале. Все умрут, как умер мой дед. И я умру, без всякой на то причины, сегодня, завтра или через года, но умру. А значит, бессмысленно всё, до чего коснётся моя рука.
И в этот самый миг мои слёзы навсегда потеряли смысл.
2
Так сменили друг друга несколько зим. С нашей улицы убрали трамвайные рельсы, в соседнем квартале открылся первый магазин с эскалатором, а в остальном жизнь в нашем дворе была всё такой же усыпляюще степенной. Доктор Трусик неизменно выходил кормить голубей в одно и то же время, живодёр ПодайПатрон всё никак не мог починить свою дряхлую, покрытую рыжим лишаём бричку, и только бомжиха Катрин деятельно воплощала всё новые прожекты по устройству своей помойки. Дом дряхлел, и регулярно по утрам слышно было, как метла беспробудно пьяного дворника Лаваша шкрябала жёсткой щетиной по отколупывавшемуся асфальту, пытаясь сгрести в одну кучу извёстку и обломки кирпичной кладки.
Да и чем старше я становился, тем больше чувствовал себя как будто бы пришельцем, и уже не гулял во дворе, предпочитая выбираться далеко за его пределы. Излазив вдоль и поперёк все соседние кварталы, районы, улицы и парки, я с ужасом обнаружил, что мой двор не заканчивается углами плотно стоящих друг к другу соседних зданий; за каждым поворотом переулка, в каждом изгибе аллей чужими лицами на меня глядели все те же Трусики и ПодайПатроны. Те же пацаны сидели за гаражами и курили какую-то ерунду через веточки орешника, чтобы не пахли руки; те же девчонки болтали ногами на проржавевших качелях и хлебали из пластиковой бутылки дешёвое пиво. Беспросветная скука глядела на меня из окна каждого дома, из каждого сигаретного киоска, и чтобы хоть как-то развлечь себя, я окончательно, бесповоротно погрузился в мир книг.
Меня не останавливали ни внезапный поход к окулисту, ни очки-унитазы, нелепо посаженную на мою угловатую морду, ни проходящие мимо меня летние каникулы; мои друзья не называли меня «Совой», нет, они протягивали мне руку через десятилетия и тонну печатного текста, и мы ходили в походы по реке Колорадо, нас выгоняли из школ-интернатов, мы становились волшебниками, несли кольцо за тридевять земель без шанса на успех, ловили гигантскую рыбу, бегали с кортиком по Ревску, искали отца Кати во льдах Арктики – словом, делали всё возможное, только не нюхали клей в целлофановых пакетах на порожках прокуренных подъездов наших домов. Мои друзья пахли типографской краской и клейстером переплёта, из самых близких мне приятелей вываливались страницы. Я казался себе беспросветно старым оттого, что понимал всё и про всех, каждый человек представлялся мне схемой, каждая мысль – высказанной ранее. Все были прочитаны, всё было заведомо известно. Мне нравилось, когда мама называла меня «Энциклопедией в очках». Но чем больше я книг читал, тем больше находил своих родных и близких скучными и карикатурными. Секундная стрелка часов разрезала тишину в прихожей, я же лежал на диване и вглядывался в страницы Айвенго, наслаждаясь покоем и затишьем.
Недолго музыка играла.
Однажды в наш двор въехал военный грузовик. Подавив все кусты палисадника, он припарковался возле второго подъезда, и тотчас же выпрыгнувшие из него солдаты раскрыли тент и стали по цепочке передавать друг другу какие-то люстры, картины и чемоданы, занося их в дом. Вслед за грузовиком запарковалась серая «Волга», из которой на разбитую асфальтную гладь высыпали три досель неизвестные никому фигуры грузного военного в штабной форме полковника, его тонкой как велосипедная спица жены и миниатюрной кучерявой как пудель девчонки примерно моего возраста. Она же, не желая никак оставаться возле своих камерных родителей, позвякивая ключами, тут же потоком ветра побежала в подъезд, открывая солдатам входную дверь. Пока взрослые наблюдали за работой, эта девчушка с неимоверной прытью размахивала руками, приказывая всем и каждому что-то настолько нелепое и в то же самое время правильное, что отказать этой голове с волосами каштанового цвета, даже в полушутливой форме, не представлялось никак возможным. Суетная озорная пигалица тем временем носилась каким-то разрушительным тайфуном по всему двору, знакомилась со всем и каждым, от мала до велика; она улыбалась и смеялась над каждой глупой шуткой Аркаши, подавала живодёру на Москвиче все гаечные ключи и клеммы, кивала всем бормотаниям под нос Доктора Трусика, и даже умудрилась поговорить о чём-то вечном с Мадам Чаепитие.
Лида, Лида, Лида… Теперь все вокруг только и говорили, что об этом пуделе, да о её семье. Нельзя было выйти в магазин за хлебом, чтобы не услышать что-нибудь вроде: «А ты в курсе, что папа Лиды – полковник в танковом полку?», «А я вчера ходил в гости. Знаешь куда? В седьмую квартиру!» или «Прикинь, вчера Лида прыгала с нами через гараж, в итоге она расцарапала об черепицу ладонь в кровь, а потом начала смеяться и измазала мне всю футболку, мать еле отстирала». Все носились с ней и вокруг неё так, будто бы она была птичкой, залетевшей в наш двор из дальнего края. Каждый хотел пригласить её погулять во двор, все ждали, когда она выйдет и заведёт в сердце каждого пружинку счастья. Никто не замечал, что глупая, мерзкая Лида была в тысячу, миллион раз хуже любой из дур-девчонок; те хотя бы не претворялись, будто им до нас нет никакого дела; Лида же хотела понравиться всем и каждому, точно с открытки вылезла. Я видел, что она была для каждого своей, как какой-то хамелеон или игуана; с Аркашей Лида могла материться точно была дочерью шахтёра, а не военного; Сане она на спор перечисляла фамилии всех известных клубных футболистов, а с Андреем просто молчала, глядя на то, как тот ловко втыкает перочинный ножик в землю. Для меня же Лида представлялась маленькой козявкой, застрявшей глубоко в носу.
Вообще, вся семейка была какой-то чокнутой и сумасбродной. Дорога от военного полигона до боксов с танками проходила аккурат через нашу улицу, отчего асфальтоукладчики дневали и ночевали в вагончиках возле соседнего двора. И каждый раз, когда танковая колонна, издавая страшный грохот бряцающего железа, проезжала мимо наших домов, Лида выбегала на улицу и стремглав неслась прямо под гусеницы командной машины. Эта мелкая сопля останавливалась прямо посреди проезжей части, размахивая пакетом с бутербродами перед дулом пушки так сильно, что они чуть было не вылетали из пакета прямо на щебень. Отец Лиды нисколько не ругал дочку; напротив, расстёгивая шлемофон и поглаживая свои густые рыжие усы, он сидел с ней на броне машины, на зависть всем соседским мальчишкам. Мать же Лиды просто спускалась во двор и стояла, облокотившись на перила подъезда, глядя на эту показную семейную идиллию.
Всё у Лиды было не славу Богу. Она могла увести с собой весь двор в лесной поход, рассказывала всем невероятные истории из тех городов, в которые её семью забрасывало командование: про озеро Байкал, про вечную мерзлоту, про реку Амур и алтайские горы. Лида умела ездить на велосипеде без рук, могла устроить геноцид целому муравейнику при помощи карманной лупы, хвасталась перед всеми мальчишками своим шрамом от ожога на всю левую руку, могла пожарить на костре картошку и спрятаться на самом видном месте так, что никто и никогда бы её не нашёл. Когда оказалось, что, стоя на раме, она может как отбивать мячи Сани, так и обводить всех ребят, финтить, её тут же взяли в сборную играть против соседнего двора. Время от времени Лида выходила во двор со следами синяков и ссадин, хотя у неё вовсе не было привычки падать и ударяться об различного рода поверхности. Это значило только одно: у её отца бывали настолько неудачные дни, что тот не выдерживал и прямо на работе начинал свои, как правило, околонедельные запои. Я даже ей завидовал отчасти, ведь дома меня просто некому было бить. Только однажды в далёком детстве бабушка в порыве ярости берсерка выпорола меня солдатским ремнём с пятиконечной звездой на золотой бляшке за то, что я ушёл со двора без всякого спроса. С тех пор в глазах своих родителей я всегда старался выглядеть благонамеренным ребёнком, достойным фамилии пращуров.
