9 сентября 1755 года. Порт-ля-Жуа, остров Святого Иоанна

Мартен Прюдомм, новобранец

– Мартен Прюдомм, говоришь? – сказал клерк, старательно выводя мои имя и фамилию. – Писать умеешь? Да? Тогда распишись вот здесь, – и он ещё раз обмакнул перо в чернильницу и передал его мне.

Я обратил внимание, что перед моей фамилией красовался номер сто двадцать семь – и что за большинством других имён на моей странице стоял крестик.

– Ну что ж, солдат Прюдомм, – и он выдал мне два деревянных кругляша. – По этому – получишь обмундирование, по этому – оружие. Следующий!

– А… мама, сёстры, бабушка?

– Как и было обещано, они с этого момента на довольствии, и их обеспечат жильём. Следующий!

Ещё позавчера мне казалось, что всё кончено, не успев начаться. Снова нам придётся покидать наше пристанище и уходить – куда? В Квебек? В Луизианскую колонию? И сколько времени пройдёт, пока эти проклятые росбифы[14] не заберут всё, что тебе принадлежит, и не выгонят тебя и оттуда? Это если тебе повезёт, и тебе дозволят уйти – а то гнить тебе в братской могиле с десятками таких же несчастных.

Жили мы до недавнего времени в деревне Гаспаро[15]. Ещё мой прадед, Луи Прюдомм, выходец из Нормандии, поселился там в восьмидесятом году прошлого века, построив коптильню для рыбы гаспаро, которой славились местные реки. Но рыба приходила в реку только весной, поэтому он заложил и ферму – а мой дед Мартен, в честь которого позднее назвали и меня, унаследовал ту её часть, что была подальше от самой деревни.

Полсотни лет назад наши земли были отданы Англии. Вскоре пришли английские чиновники и потребовали ото всех принести клятву верности английской королеве Анне. Многие отказались это делать – и им резко повысили налоги. Мой же дед, по словам отца, в конце концов положил руку на Библию и прилюдно произнёс текст клятвы «за себя и за всю мою семью и потомков». Поборы всё равно увеличились, но не настолько, сколько для тех, кто не оказался в списке английских подданных.

В сороковых годах англичане вновь начали войну, захотев забрать всю Акадию, а не только её восток. Но тогда фортуна улыбнулась французам, и в сорок седьмом году мичман Жан-Батист Николя Рош с небольшим отрядом разгромил англичан у Гран-Пре и освободил нашу часть Акадии. Но вскоре было заключено очередное перемирие, и всю Восточную Акадию вернули англичанам.

После этого всех, чьи предки не дали клятвы верности, попросту выгоняли из английских владений – конфискации подлежали и земли, и строения, и домашняя скотина… Кто уехал на один из островов к северу, кто в Западную Акадию, кто в Квебек, а некоторые вернулись во Францию. Но многие ушли в леса – и началась партизанская война.

Во главу отрядов встал отец Жан-Луи Ле Лутр, католический миссионер, живший среди местных индейцев-микмаков – и они выступили плечом к плечу с акадцами против тирании росбифов. Надо сказать, что Франция их не поддержала, хотя многочисленные добровольцы из той части Акадии, которая оставалась французской, принимали в этой войне участие. Сначала боевые действия против «варёных омаров», как у нас окрестили регулярные английские войска за цвет их мундиров, шли относительно успешно, но тех становилось всё больше, да и, нужно сказать, они воевали всё лучше. Так что война практически закончилась уже к пятьдесят первому году, хотя кое-где отдельные стычки продолжались.

В июне англичане, усиленные очередным пополнением из Англии и колоний, захватили форты Гаспаро и Босежур на перешейке Шиньекто. Дорога в Западную Акадию была открыта, и падение её было лишь вопросом времени. Но англичане решили сначала избавиться от акадского населения – и на рассвете тридцатого июня в Гаспаро вошла рота «лобстеров». Всех жителей согнали на центральную площадь села, где нам объявили, что акадцы должны немедленно покинуть Новую Шотландию, как они теперь стали называть Восточную Акадию, оставив всё своё имущество на месте.

Отец вышел вперёд, поклонился и сказал, что его семья принесла присягу ещё королеве Анне, и что большинство других семей также подданные английской короны. Несколько других присоединились к нему – после чего их прилюдно расстреляли там же, у стен нашей церкви. И единственным мужчиной в нашей семье остался я, Мартен Мари Прюдомм, шестнадцати лет от роду.

И первой моей задачей в новой моей «должности» было принести лопату и помочь выкопать братскую могилу там же, у церкви. Но когда мы – бабушка, мама и три младшие сестрёнки – вернулись домой, там уже хозяйничали росбифы, и нас попросту туда не пустили, пальнув над головами для острастки. К счастью, отец во время «войны отца Ле Лутра» спрятал небольшую сумму денег в горшке, зарытом у сеновала. Лопата у меня как раз была, и я смог её выкопать, а также забрать удочку, лежавшую у местного ручья. Но это было всё – кроме этих денег, у нас оставалась та одежда, которую мы успели натянуть с утра, и та самая лопата, а также топор, торчавший в полене. Ни зимней одежды, ни еды, ни охотничьего ружья, ни лошадей, не говоря уж о повозках…

Но, с Божьей помощью, мы как-то сумели добраться до Пикту на северном берегу, где мне пришлось отдать почти все деньги лодочнику, доставившему нас в Порт-ля-Жуа. Тут мне повезло, что у меня был топор – когда я увидел, как лодочник и его матрос начали о чём-то шушукаться, я как бы невзначай показал им его, после чего те закивали и больше не пытались ничего сделать.

А в Порт-ля-Жуа нам сразу же дали понять, что здесь нас не ждали. У нас не было ни еды, ни жилья, ни возможности как-либо заработать на жизнь. Всё стоило очень дорого, но нас спасала от голодной смерти рыбалка. А ещё я вырыл землянку у стен городка, накрыв её брёвнами – топор я, хоть мне за него и предлагали кое-какую сумму, решил оставить себе.

Всё изменилось, когда пришли русские. Первым делом они накормили всех желающих – вы не представляете себе, каково было впервые за долгое время вновь поесть мяса после рыбы и муки, которую мы выменивали на эту рыбу. А потом объявили о наборе мужчин в ополчение – и о том, что их семьям будут предоставлены кров и питание.

После того, как мне выдали самое настоящее обмундирование – пусть не такое яркое, как у росбифов либо регулярных французских войск, а неприметного коричневато-зеленоватого цвета – и паёк, я вернулся к семье. Мама и бабушка, узнав, что я записался в ополчение, схватились за голову, но когда их в тот же вечер переселили из землянки в одну из новых казарм, названную теперь «общежитием», пообещав в ближайшее время построить для всех настоящее жильё, и вновь весьма сытно накормили, бабушка посмотрела на меня и сказала:

– Мартен, милый, спасибо тебе. Вот только… не посрами памяти своих предков, когда будешь сражаться с этими нелюдями.

10 сентября 1755 года.

Микмакская деревня Лнуи Мникук

Андрей Новиков, переводчик

Наша миссия к местным индейцам-микмакам состояла из членов Совета племени под началом верховного вождя того, что осталось от некогда гордого союза племён конестога[16] – Ванахеданы из клана Черепах. Мы – это Ванахедана, члены Совета племени, Хас – военный его вождь, Аластер Фрейзер, он же Волчонок, не так давно назначенный заместителем военного вождя, и я, Андрей Новиков, он же Хитрый Барсук. Пусть я наполовину русский, наполовину мохок, но когда-то моему отцу было дозволено поселиться в деревне, и я с тех пор тоже конестога из Аткваначуке. Или не совсем – главное у конестога – к какому клану ты принадлежишь, а кланы у нас определяются сначала по матери, а после женитьбы – по супруге.

Да и не очень-то я был на них похож, если честно. Настоящие сасквеханноки высокие, статные, хотя красоту их лиц почти у всех подпортила оспа. Я был не менее высоким, чем они, и кожа моя была смугловатой, но глаза и у меня, и у моей сестры были светлее, чем обычно у индейцев, а волосы не чёрные, а, как говорят французы, каштановые[17].