— Что все?

— Все хорошо, доктор, — поспешно сказала она. — Приборы показывают стабильность, сердце пошло.

Я знал это без приборов.

— Можно зашивать? — спросил ассистент.

— Сегодня я это сделаю сам, — сказал я. Я никому не мог доверит спасенное сердце девочки.

А потом мой коллега реб Розенбаум скажет:

— Шимон, у тебя был просто шок! Это сделали бы без тебя лучше.

Я ним соглашусь. Но не в ту минуту. Я не мог тогда отойти от девочки. Я хотел слушать, как спокойно, прекрасно, уверенно бьется ее сердце.

Потом я, как во сне, шел вслед за биением этого сердца до реанимационной палаты, и медсестры шли за мной, не останавливая меня. Наконец, рыжая ирландка Пегги взяла меня за руку:

— Доктор, операция окончена, все нормально.

И я остановился. Мавр сделал свое дело, мавр может уйти.

— Да, — сказал я. — Пойду к себе.

Как говорил великий рабаям Маймонис, спасибо, Готуню, что ты дал мне возможность спасти человека!

Я мог ехать домой, моя работа на сегодня закончена. Но я так устал, что побоялся сесть за руль и решил хотя бы с полчасика подремать в кресле: глаза просто слипались.

Не помню, сколько я спал, только вдруг сквозь сон почувствовал, что кто-то гладит меня по голове. Точно так, как это делал папа, когда я был маленьким. Я открыл глаза и… увидел дедушку! Да, это был мой дедушка, я его сразу узнал, хотя никогда не видел. Ведь он погиб в гетто, когда я еще не родился. Я знал, что это мой дедушка Шлойма. И как это вам не покажется странным, я не был удивлен его появлению. Я просто знал, что это сон, но во сне ничему не удивляешься. Дедушка стоял возле меня в рваной заплатанной фуфайке, в сапогах и в шапке-ушанке.

— Внучек, — сказал он, и слеза покатилась по его щеке. — Если бы ты знал, из какого далека я пришел, чтобы увидеть тебя! Но, как сказано в Торе, если Готуню захочет, ночь станет днем, а день ночью. Он захотел — и я пришел к тебе. Спасибо, Готыню, что Ты дал мне минуту радости в час печали! — дедушка вытер слезу. — Разве я когда думал, что внучек мой станет в Америке доктором! Скажи кому-нибудь такое в Краснополье — не поверят. Скажут, что Шлойма с ума сошел. Я знаю, внучек, что ты устал сегодня: не вовремя я пришел, но не я выбрал время, а время выбрало меня. Я побуду немного и уйду. А ты спи. Я не спрашиваю ни о чем. Раз ты есть, значит, род наш живой. Как была бы рада Этта, если бы знала, что есть у нас внучек. Каждый день она о тебе говорила, не зная тебя. Корову купили — внукам молоко будет, яблоню посадили — внукам яблоки будут! Все меня пилила: Шлойма, надо крышу в доме переложить — внукам мы должны дом в порядке оставить! Как будто внуки уже по двору бегали. А потом ни дома не стало, ни коровы, ни яблони. Дожила ли она до радости увидеть тебя, внучек?

— Нет, дедушка, — тихо сказал я. — папа мне говорил, что от тифа она умерла в Бухаре. Краснопольцы, что вернулись оттуда после войны, рассказали.

— Да, дела, как сажа, — вздохнул дедушка. — И ее, значит, война не пощадила.

Утер дедушка слезу рукавом, и, внимательно посмотрев на меня, вдруг спросил:

— А не сон ли все это?

— Не знаю, — сказал я. — Как будто бы сон и как будто бы нет.

— Проснусь поутру — и знать не буду, во сне ты мне, внучек, привиделся или наяву тебя видел, — дедушка поправил шапку, осмотрелся по сторонам и увидел на моем столе статуэтку — бронзовую фигурку Статуи Свободы.

— Вос из дос? Что это? — спросил дедушка по-еврейски.

— Это Статуя Свободы, — сказал я. — Символ Нью-Йорка!

— Сво-бо-да! — произнес по слогам дедушка и осторожно взял в руки статуэтку.

Он долго рассматривал ее, потом сказал:

— Зуналэ, а ты можешь мне ее подарить? Когда я проснусь и увижу в своих руках эту статуэтку, то буду знать, что встретился с тобою не во сне, а наяву! Видишь, внучек, моя голова что-то еще соображает.

— Бери ее, дедушка, — сказал я.

— Спасибо, зуналэ, — сказал дедушка и прижал к себе бронзовую Свободу. — Как писали в газетах, со Свободой умирать легче!

— Не умирай, дедушка, — попросил я.

— Внучек, — дедушка вздохнул, — если евреи не будут умирать, то Палестины на всех не хватит. Так говорил наш ребе.

— Не умирай! — закричал я и… проснулся.

Пегги трясла меня за плечо, стараясь разбудить.

— Извините, доктор, но вы так страшно кричали, что я услыхала ваш крик в коридоре и прибежала. Что с вами?

— Сон удивительный! — сказал я. — Я видел своего дедушку, который погиб во время войны. Я разговаривал с ним, как будто наяву. И подарил ему статуэтку Статуи Свободы, что стоит на моем столе.

Я машинально бросил взгляд на стол и вскочил с кресла: статуэтки на столе не было!

Я повернулся к Пегги:

— Где она?

— Успокойтесь, — сказала Пегги. — Вы сегодня после операции были как сомнамбула. Наверное, куда-то положили статуэтку и сейчас не можете вспомнить куда. Со мной такое тоже бывает.

— А со мною нет, — раздраженно сказал я и, заметив в глазах Пегги смятение, спокойно добавил: — А может, вы и правы! Найдется пропажа! — и, чтобы полностью успокоить Пегги, сказал: — А как наша пациентка?

— Все нормально. Она уже пришла в себя. Приехала ее мать. Она прямо с аэропорта. Сидит в приемной. Макс разговаривает с ней. Но она хочет видеть вас. Вы будете с ней говорить?

— Да-да, — сказал я и пошел вниз, в приемную. Уже было девять утра и людей, ожидающих врачей, было довольно много. Мать Оли я узнал сразу. Она была очень похожа на дочку. Широколицая, с круглыми глазами, чем-то похожая на плюшевого медвежонка…

И первый ее вопрос был:

— Как Оля? — как будто до этого она не разговаривала с Максом.

— Все хорошо, — сказал я и добавил, вспомнив приговорку бабушки Акулины: — Пакуль жаницца, усе загаицца!

Женщина удивленно посмотрела на меня:

— Вы белорус?

— Я еврей. Но могу говорить по-русски и по-белорусски. Правда, писать могу только по-английски.

— А я английский учила в школе, но ни писать, ни читать, ни говорить не могу. Слава Богу, что меня встретили в аэропорту и привезли сюда. Большое спасибо! — женщина наклонилась над сумкой, стоящей у ее ног и, вытащив из нее маленькую бронзовую статуэтку Статуи Свободы, протянула ее мне: — Это вам передал дедушка Оли! Это наш семейный талисман.

Почему-то по телу моему пробежала дрожь. Но я не выдал своего волнения.

— Подарок от деда Кузи, — выдавил я из себя улыбку. — Оля много мне рассказывала о нем.

— Она у него любимица. Кузьма Егорович души в ней не чает! Если бы не годы, а ему уже за девяносто, полетел бы со мной! Эта статуэтка у него, как талисман! Она приносит удачу! И я вам скажу, это так и есть. Когда посылали письмо к вам, Кузьма Егорович на нем всю ночь эту статуэтку держал. И как видите, помогло. А теперь он ее вам передал! Чтобы вам она помогла вылечить Олю!

Я дрожащей рукой взял статуэтку и машинально провел по донышку пальцем — и ощутил три насечки, которые я когда-то сделал: папа, мама и я!

Она что-то еще говорила. И что-то говорил я. А потом я вернулся в свой кабинет и поставил статуэтку на место. И долго смотрел на нее.

Я даже не услышал, как вошла Пегги. Заметив статуэтку, она воскликнула:

— Ну, вот! Я же говорила, что найдется пропажа! Чудес на свете не бывает! И где она была?

— Далеко, — ответил я и не уточнил где.

ШЛОЙМА

— Егорыч! — крикнул Тихон. — Посмотри, кто остался в сарае. Немцы сказали все закончить к шести. Шевелись!

В сарае все еще было темно. Кузьма несколько минут стоял у ворот, вглядываясь в темноту, а потом закричал:

— Жиды, выходите! Курица подана!

Никто не отозвался, и Кузьма, сплюнув, вошел вовнутрь.

Шлойма лежал у самой стены. Кузьма ткнул его сапогом, выругался и с досадой сказал:

— Сдох. Теперь тащить наружу надо. Не мог дождаться, чтоб со всеми вместе шлепнули.

Он нагнулся над Шлоймой и увидел в руках у него статуэтку — маленькую бронзовую Статую Свободы.