— Bitte, gnaedige Frau! Deutsch Wurst ist die beste! (Пожалуйста, мадам! Немецкая колбаса самая лучшая!)
Двося поймала и колбасу, но похлопать ей за этот трюк уже не было кому, кроме Хаима, вышедшего на крыльцо. А он не похлопал.
А дома, отодвинув от себя колбасу, сказал:
— Они не те немцы, которых мы знали. Они фашисты!
— Ты веришь советскому радио? — попыталась переубедить Хаима Двося. — Ты веришь им, сославшим и убившим твоих родителей?
— А ты веришь людям, угостившим тебя, надкусанной колбасой? — ответил Хаим и добавил — Надо было уехать…
Двося ничего не сказала.
А через несколько дней в местечке появились оккупационные войска: несколько солдат и офицер. И начали устанавливать новый порядок. Была сформирована из местных полиция, назначен староста, а всем евреям приказали переселиться на одну улицу, которую укоротили, с помощью проволочного забора, и запретили под страхом смерти выходить за пределы этого участка. Потом всем евреям, взрослым и детям, велели пришить желтые звезды. Отдельных домов для семей на этом клочке улицы не хватало, и велели селиться в один дом по несколько семей. Двосю с Хаимом и малышом поселили вместе с тремя семьями в полуразрушенный дом сумасшедшего Прокопа, который ни за что не хотел уходить из своей рухляди и перебираться в еврейский дом, и тогда полицейские, смеясь, прицепили и ему желтую звезду. Правда, не гоняли его, как всех евреев, на работу и разрешали, как и раньше, бродить по местечку. Продолжалось так несколько месяцев, а потом в местечко заглянуло какое-то большое немецкое начальство, и велено было приступить к окончательному решению еврейского вопроса, как сказал Прокоп, услышавший где-то эти слова. Сказав их, он снял с себя желтую звезду, положил ее в карман, и пояснил все простым языком:
— Забiваць вас будуць! Заутра пашлюць рыць роу, а у канцы тыдня, на ваш шабас застрэлюць! Не злуйцеся. Бывайце! Я пайшоу у Выдранку, да стрыечнага брата. А тое гэтыя злыднi i мяне падцэляць! (Убивать вас будут. Завтра пошлют рыть ров, а в конце недели на шабэс забьют! Не обижайтесь. Прощайте. А я пошел в Выдренку, к двоюродному брату. А то эти злыдни и меня убьют! — беларус.) — и в ту же ночь ушел.
А на следующий день всех мужчин повели рыть ров.
Вечером, прижавшись в темноте к Двосе, Хаим зашептал:
— Ты должна им сказать, что ты немка. Ты должна спасти нашего Дитриха! Скажешь, что он не от меня! Спасибо Советской власти, что не разрешила обрезать! Они тебе должны поверить.
— Я буду с тобой, — замотала головой Двося. — Я — еврейка! Ты понял: я — еврейка! Мы умрем вместе! И не говори мне больше ничего!
— Ты должна жить, — возразил Хаим. — Нам непроста сына дал Бог, я молил его у Бога, и Бог его спасет! — шептал Хаим.
— Нет, — стояла на своем Двося. — Ты не пойдешь один ко рву!
Я пойду с тобой! Я — не немка! Понял!
— Не понял, — сказал Хаим, и, встав с лежака, склонился над мешком с вещами, который они взяли с собой из старого дома с крыльцом. И оттуда, где-то из самого дна, неожиданно вытащил ее старый немецкий паспорт. — Я не напрасно его прятал столько лет!
В нем жизнь нашего сына и твоя!
— Я не буду его брать, — громко, забывшись, где находится, крикнула Двося, испугав уже задремавших соседей. И увидев это, замерла, испуганно глядя на Хаима.
— Это она со сна, — объяснил крик жены Хаим и тихо закончил свои уговоры, вталкивая ей паспорт в руки: — Меня уже нет. Ты пойми! Меня нет! Ты осталась одна с нашим сыном. И ты должна его спасти. Ты не Двося, ты — Дагмар!
Больше Хаим ни сказал, ни слова. Лег, повернулся к стенке и замолчал. Как ни тормошила она его, он не откликнулся. Утром поцеловал, как всегда ее и сына, и вместе со всеми ушел на работу. И не вернулся. Как сказали вернувшиеся мужчины, он бросился с лопатой на полицейского и тот его застрелил.
И Двося поняла, что осталась одна с нашим сыном, как сказал Хаим. Она два часа сидела, обхватив голову руками, и молчала. Очнулась, когда заплакал малыш. Она покормила его. Потом сорвала желтую звезду с себя и с завернутого в одеяльца сына, взяла его на руки и вышла из дома.
— Уже комендантский час, — крикнула ей вслед Хана.
Но Двося не обратила на ее слова никакого внимания. Она пошла к проволочному забору, ограждающему гетто.
Она протянула ошарашенному полицейскому немецкий паспорт и на чистом баварском диалекте сказала:
— Ich — Deutch! Bringen Sie mich zum Offizier! Я — немка! Отведите меня к офицеру!
…Офицер оказался из Нюрнберга. Он был любителем цирка.
И помнил знаменитого гимнаста Дитриха. Он даже был на том представлении, на котором Дитрих сорвался с трапеции. Он с умилением посмотрел на малыша, и сказал, что он вылитый дедушка:
— У него настоящие голубые арийские глаза, — сказал он.
И даже не спросил про его отца.
8
Когда немцы и полицейские бежали из местечка, Двося осталась. Ее сразу арестовали, как немецкую пособницу, присудили пять лет лагерей, а Диму передали в детский дом, постановив сменить имя и фамилию. По Краснополью ходили о ней разные истории одна страшнее другой: в одной она сама застрелила Хаима, в другой расстреливала всех евреев, и еще до войны работала на немецкую разведку и в детском саду травила детей, но ни одну эту историю никто не мог подтвердить. А вернувшийся после войны в местечко Прокоп всем говорил, что всю оккупацию Двося прожила в своем доме, никуда не выходя, и не работала она у немцев, и он, приходя в местечко, боялся заходить в свою развалюху, так как там убитыми евреями пахло. И он всегда ночевал у Двоси, и поэтому знает всю правду. Но никто ему не верил, считая, как и до войны, сумасшедшим.
Отсидела Двося в лагере от звонка до звонка, и, на удивление всем, вернулась в Краснополье, в свой дом с крыльцом. В нем почему-то никто не поселился все пять лет, пока Двося не было, хотя все остальные дома бежавших полицаев обрели новых хозяев. Однажды, правда, хотели его отдать под детский сад, но заведующая решительно отказалась. И начальство не настаивало. Вернулась Двося не одна, а с Дусяй, сибирской девчонкой, которая сидела вместе с ней в лагере, за то, что заснула во время работы за станком на каком-то военном заводе. Из лагеря Двося вернулась совсем развалюхой: и сердце болело, и ноги не ходили, и цинга съела все зубы, и если бы не Дуся, она, наверное, долго бы не протянула. После того, как она вернулась из лагеря, никто в местечке о ней ничего не говорил, никто к ней никогда не заходил, и только Прокоп, проходя мимо ее дома, всегда заглядывал к ней, и, как дети, получал большую корзину печенья. Он всегда спрашивал ее, почему она вернулась в местечко. И она всегда отвечала, что здесь похоронен Хаим. И Димочка может когда-нибудь сюда вернется.
— Да он же малый был, когда его в детский дом отдали. Ничего не помнит, — доводил Прокоп.
Двося не соглашалась, и говорила, что помнит маму, хотя потеряла ее, когда ей было всего полгода.
— Что с нее возьмешь — а мишугинэ, сумасшедшая, — сам себе говорил Прокоп и тяжело вздыхал.
notes
Примечания
1
Мое имя Дагмар. Я не знаю Двосю. Так звали твою первую любовь? (нем.)
2
Совсем неплохое имя. Мне нравится! Все. Больше нет Дагмар. Есть Двося. (нем.)
3
Выселяют нас. В Сибирь. И ваших родителей то же. Беги домой, детка, может, успеешь попрощаться (беларус.).
4
Тебе повезло. Могли вместе с родителями сослать. В последнюю минуту вычеркнули. Так как перебор случился. А у нас все по плану. Десять человек в приказе. А у попа семеро детей. И взрослых четыре. Под завязку. Вот и получился ты с женою довескам. Так что, сиди и молчи! (беларус.)
