Вот именно — вода, Димур, дорогой мой!

Моря пресной воды. Той воды, что поит хлопковое поле, и журчит в арычке у твоего дома на самой тенистой улице Ташкента, и брызжет медовым соком персиков.

А если снега в горах выпадет меньше, чем всегда?

…Едва-едва, через силу, тащатся меж отмелей реки. Хлопчатник роняет наземь нерасцветшие бутоны. И в это же время вершины заламывают белые малахаи. Высокогорные ущелья — как погреба, набитые снегом. Неторопливо, капля за каплай, истаивает лед в нижней зоне ледника.

Разве нельзя перевернуть все это, ускорить таяние льда и снега в маловодные годы, напоить жаждущую землю?..

Конечно, он знает: такие опыты ставились. Но Артем хочет своими руками, своей головой в здешних редкостно интересных условиях.

Вот если наблюдения завершить до срока, тогда можно быстренько на лыжах навестить самый заветный участочек, о котором никто на зимовке не знает.

Раздался звук, похожий на выстрел из детского пугача. Артем вскинул голову: где-то в стороне взлетела и огнями рассыпалась бледная в свете дня ракета. Ее догнала другая, сшиблась с третьей…

Сигнал тревоги был дан на зимовке впервые. Артем стал на лыжи. Ветер свистнул в уши: «Быстрей!»

На пологий склон, последний перед домом, они с Искандером выкатились почти одновременно — справа и слева.

— Не знаешь, в чем дело?

— Нет!

И — весь разговор! Заскользили в затылок друг другу, «Быстрей, быстрей!» — повизгивало под ногами.

Олег стоял на высоком заструге — бугре старого, плотного снега. Завидев товарищей, замахал руками: «Быстрей!»

…Записку читали все трое. Не верилось, что взрослый, разумный человек может нацарапать такое. Красным толстым карандашом: «Видел каменную куницу, ласку. Уверен: так же, как барса и галку, вспугнули явления на Кумуш-Тау. Пренебрегать и дальше считаю преступлением перед наукой. Всю ответственность беру на себя. Артему Васильевичу по принципу «Тише едешь» — успешной карьеры!» И летящий росчерк: «Дим. Аникеев».

Получилось все так. Олег корпел над трансформатором: треклятая проволочка пятый раз сгорала! Димка вызвался пойти за метеоданными. Пошел — и пропал. Когда же Олег спохватился, на столе валялась только эта записка, и свежая лыжня бежала к низовьям ледника…

Забрав в кулак бороду, Олег повторял:

— Ну, знать бы мне!.. Ну, догадаться!.. Я бы этому Анике-воину!..

— Пускай сходит с ума — на свою ответственность! — кричал Искандер. — Но эти намеки насчет карьеры!..

Артем предостерегающе поднял руку.

— Димур заболел. Это ясно. Мыто с вами кряжи, дубы. А он — первый год. Мороз, ветер, никаких досугов, дни летят, словно камни с горы…

— Больной — лежи, а не бежи! — врезался Искандер.

Голос Артема потвердел:

— Больной или сумасброд — он сейчас идет один по неважным местам. Думаю, задача понятна: догнать, если надо — помочь. Вернемся — выясним отношения. Иду я, идет Ильхамов. А ты, Олег, — рацию, рацию! Давай мне связь!

* * *

Они шли по Димкиной упрямой лыжне.

За извивом ледяной реки скрылась черная, округленная крыша домика, флагшток и мачта ветряка.

Свежий снег, легкий, сухой, все прикрыл нежнейшим лебяжьим пухом. А под нарядным его покрывалом — провалы, промоины, ледовые сбросы. И бесчисленные трещины — акульи ощеренные пасти.

Когда идут двое, они страхуют друг друга. А если один, да еще больной, распаленный, взбудораженный? Свалится, как топор, и крикнуть не успеет.

— Одет-то он хорошо, — сказал Искандер. — Унты, штормовка.

— И дорога хоженая.

— Да, дорога…

Оба, не сговариваясь, набавляли темп: размашистей шаг, чаще дыхание. И сразу вспыхнула боль в груди: высота!

Нельзя разговаривать. Дыши! Дыши!

Шагай ровнее! Шагай ровнее!..

«Вижж, вижж», — крахмально похрустывает снежная белая скатерть на морозе.

И вдруг, взвихрив снег, метнулась темная тень — и в сторону. Заяц?

Артем притормозил.

— Ты видел?

— Конечно, видел!

Постояли, прислушались. Опять все тихо. Треснуло вдали — где-то валится ледяной карниз в пропасть: звук привычный. Ветер молчит. Стынут горы, белыми клинками кромсают ослепительно-сумрачную синеву. От их вершин до твоих ботинок — белизна. Голубеет одна Димкина лыжня, и чуть приметно станцевали на белом заячьи перепуганные лапки.

Как ошпаренный, кинулся длинноухий вбок, в лощину. Зимой кормится он возле торчащего из-под сугробов кустарника. Грызет кору, тем и жив. Что ему делать здесь, где на километры ни былинки, ни веточки?

И ему и всем остальным нежданным гостям?

Тут есть какая-то загадка.

Снег, снег…

На склоне, открытом ветрам, — уплотнен, утрамбован, как асфальт. На крутом спуске — клубится за спиной лыжника белой тучей, ослепляет многогранным сверканьем, словно алмазная пыль

Снег, снег…

Каждый шаг болью отдается в груди. Вздох обжигает. Мороз сковывает пальцы.

…Шагай ровнее!..

* * *

Отпылал закат.

Горы — матовые, фаянсовые — вставали гряда за грядой. Где-то среди них Кумуш-Тау, не отличимая от других вершин в тусклом свете надвигающегося вечера. А за ней — уступами — спуск в урочище Агджи-Сай, в леса, где обитает зверье, неизвестно отчего стремящееся сейчас на безжизненные высоты.

А Димкин след все петляет, огибая ненадежные наметы снега над трещинами, шарахаясь от коварно нависших ледовых сбросов, выбирая путь, который не простреливается лавинами.

Искандер, вырвавшись вперед, встал поперек лыжни.

— Подожди! Смотри!

Вдали, в темном провале среди нагромождений натечного льда, блистала тускло-фиолетово светящаяся полоска.

— Лавина! — Артем чуть шевелил задеревеневшими на морозе губами.

— А почему свет?

— Обычное дело. Частицы снега движутся с большими скоростями, приобретают электрический заряд.

— Не это ли Димкино открытие? Артем пожал плечами. Летящая лавина светит слабо. А Димур, если судить по уверенной этой лыжне и еще по тому, что его до сих пор не нагнали, был недостаточно болен для ошибки таких масштабов.»

Значит, веря в свою правоту, взвесив значение слов, Димка пожелал Артему «успешной карьеры»?

Карьера! У Артема четыре научные работы, а диплом все еще не защищен и снова отложен из-за этой вот зимовки, из-за возможности самому облазить ледник, а не перебалтывать чужие наблюдения.

«Го-убчик, эта зимовочка, стало быть, немножечко повыше». Когда Дарницкий рекомендовал Артема начальником и научным руководителем высотной станции, профессор Суров кипел от возмущения: «Нонсенс, чепуха! Наука — и человек с незаконченным образованием!»

Подстегнутый горькими этими мыслями, Артем наддал ходу. Встречный воздух разрывал грудь. Сердце стояло где-то у горла.

…Словно шелест тысяч бумажных листов ворвался в уши. Грохот ударил в виски. Ветер сшиб дыхание. И весь мир закрыла белая мгла.

* * *

Медленно возвращалось ощущение своего тела — боль в подвернувшейся ноге, жгучая ссадина где-то возле уха, мокрый холод за воротником. Мысль ударила, подбросила: «Искандер!» Артем выгребся из сугроба, сел, вытирая залепленные белым очки.

Туго натянутый, словно сдерживающий слезы, голос поразил слух:

— Живой! Вот уж остряк несчастный! Лежит себе, а мы тут…

Голос был, несомненно, Димкин. И прямо над головой назойливо мельтешило что-то худое — явно, Димур, а рядом стоял Искандер, живой и целый, только припудренный снегом, — каждая жилочка в ладном его теле танцевала, весь он был взбаламучен пережитой опасностью, сверкал зубами, готов был гору своротить.

— Артем! Вставай! Если ушибло, на себе понесем, не бойся!

Оба они, помогая Артему подняться и счистить налипший снег, выступали беспокойным дуэтом.