Киваю. Чихаю. Открываю глаза. Ночь тонет в клубах дыма.

5. Обитель сказок

На полях

Литературный Козлик вглядывался в беззвездную ночь. Дыхание туманило ветровое стекло. Первые заморозки опустили тонкую льдинку в бокал эдельвейсового вина. Литературный Козлик насчитал три шума. Шипение свечи на старинном бюро; гневное бормотание спящей госпожи Хохлатки: «А если кому нипочем, мы в печке его испечем, Амариллис Брумхед!»^[112] – и храп Питекантропа в гамаке под днищем дилижанса. Четвертый шум – шепотки, – покамест таился в дальней дали. Литературный Козлик нашарил свое степенное пенсне и начал перелистывать книгу стихов, сочиненных в девятом веке принцессой Нукадой^[113]. Он откопал этот томик однажды в Дели, в чертогах грозового четверга. С середины лета каждая ночь проходила одинаково. Досточтимый дилижанс останавливался, Литературный Козлик просыпался и никак не мог уснуть. Спустя час или два или три появлялись шепотки. О своей бессоннице Литературный Козлик не говорил никому, даже Питекантропу, и, уж конечно, не госпоже Хохлатке, которая, несомненно, прописала бы ему какое-нибудь отвратительное «целительное снадобье», в сто раз хуже, чем сам недуг. Поначалу Литературный Козлик думал, что шепотки – это шум Абердинского водопада^[114], близ которого они тогда стояли, но отверг эту гипотезу, когда шепотки последовали за ним и в другие места. По второй своей гипотезе, он сошел с ума. Но поскольку во всем остальном его умственные способности не претерпели никаких изменений, Литературный Козлик предположил, что шепотки исходят из авторучки – той самой, которой госпожа Сёнагон писала свои записки у изголовья^[115] более тринадцати тысяч полумесяцев тому назад. Тут Литературный Козлик услышал тихий шорох, потом шелест, и сердце его забилось быстрее. Он сунул принцессу Нукаду на полку и прижал ухо к корпусу ручки. «Да, – подумал он. – Вот и они». Этой ночью слова звучали отчетливо как никогда – только слушай! «Спесь» – здесь, «гиппопотам» – там, «эбеновое чудо-юдо» – повсюду. Литературный Козлик взял авторучку и начал писать, сперва медленно, потому что слова падали по капле, но мало-помалу предложения полились потоком, переплескивая через край.

– Ах, мой господин, это беспредельное безобразие! – Госпожа Хохлатка раздвинула утренние шторы. – Ежели вам вздумалось в неурочный час отправиться на прогулку, то надо укутаться, как подобает. Вот попомните мое слово, разыграется у вас ревматизм, кому, как не мне, снова придется за вами ухаживать.

Литературный Козлик разлепил клейкие веки:

– Ох, немирный сон на этой м-мирной земле^[116], госпожа Хохлатка! М-мне пригрезились поиски м-металлических нордических нонагонов в какой-то дельте, где целую вечность не м-минует утро среды.

Госпожа Хохлатка потуже затянула завязки фартука.

– Я вам девяносто девять раз говорила, мой господин: «Сливки и мед – сон не придет». А вы каждый вечер устраиваете девонширские чаепития^[117]. Ну-ка, поднимайтесь. Завтрак на столе. «Эрл грей» и занзибарские копчушки на гриле, все как вы любите. – Госпожа Хохлатка бросила взгляд на пейзаж за окном. – И впрямь уныло, что и говорить.

Литературный Козлик отыскал свое степенное пенсне среди летейских летописей и вгляделся. Досточтимый дилижанс подкатил к неприветливой обочине, за которой печально пустела пустыня пустынных пустошей.

– Чернильный ландшафт, картонные небеса. Вне всяких сомнений, госпожа Хохлатка: м-мы заехали на поля.

В ложбинах ленивых лощин бормотал боязливый боярышник.

– Мутное имя для мутного места, – заявила госпожа Хохлатка.

– Почва слишком кислая, цвет не держит. Один м-маргинальный герцог настойчиво насаждал настурции и нарциссы, но желтый тут же выцветал. Здесь ведь и вечнозеленые заросли не зеленеют. Не слышно птиц, вороны не летают^[118]. Даже низко.

– Ох, да бог с ними, мой господин. Копчушки ваши стынут.

Литературный Козлик поморщился:

– Странное дело, госпожа Хохлатка, но аппетит меня покинул. Разумеется, за рыбу вам огромное спасибо, я ее попозже отведаю. А покамест я не чаю выпить чаю и… – Хвост предложения ускользнул. – Вот досада! Ночью я исписал десятки страниц – куда они подевались? – Он заглянул под стол, в стол, за стол – страницы исчезли. – Это катастрофа! Я начал сочинять несказанно сказочную сказку!

Госпожа Хохлатка, хотя и прослужила у Литературного Козлика не один десяток лет, очень огорчилась из-за копчушек.

– Смею заметить, мой господин, вам приснился очередной сочинительский сон. Помните, как вам снилось, что вы написали «Отверженных»? Ваш издатель целую неделю убеждал вас не привлекать Виктора Гюго к суду за флагеллат.

Дверь со стуком распахнулась, и в салон ворвался ветер. Заляпанный грязью волосатый торс жуткого доисторического существа заполнил дверной проем. Существо прохрипело нечто нечленораздельное на наречии глины и крови. Госпожа Хохлатка гневно уставилась на него:

– Не марай своими грязными лапами мой чистый ковер!

– И тебя с добрым утром, Питекантроп! – Литературный Козлик позабыл о пропавших страницах. – Что ты там принес, друг мой?

Питекантроп повернулся к госпоже Хохлатке и приоткрыл сложенные лодочкой ладони. Из комка земли высовывался стебелек с поникшим белым цветком.

– Вы только посмотрите! – воскликнул Литературный Козлик. – Сноудонская снежница! В сентябре! Какая прелесть! Какая редкость!

Госпожу Хохлатку это поразило куда меньше.

– Ишь, чего удумал! Вот накопай поганых сорняков побольше да отнеси их куда подальше, тогда и дождешься от меня благодарности. Свинья свиньей, лишь бы в грязи талапаться! И закрой дверь с той стороны, а то мы с господином так и сгинем от сквозняков!

Питекантроп уныло заворчал и закрыл дверь.

– Волосатый дикарь – вот он кто. – Госпожа Хохлатка остервенело скребла сковороду. – Дикарь!

Хотя Литературному Козлику было очень обидно за друга, он знал, что лучше не попадаться госпоже Хохлатке под горячую руку.

Просыпаюсь, пялюсь на очередной незнакомый потолок и невольно изображаю амнезию. Цепенею и продолжаю пребывать в оцепенении. Я часто играл в эту игру после смерти Андзю, начав девятилетние скитания по родственникам: гостевые комнаты со старенькими слежавшимися футонами («Эйдзи погостит этот месяц у нас») и кузены, у которых на случай любого спора было припасено безотказное ядерное оружие: «Если тебе здесь не нравится, отправляйся домой, к бабушке!» Короче, игра состоит в том, чтобы как можно дольше задержать ощущение, что не знаешь, где находишься. Считаю до десяти, но это не помогает подобрать ключ к настоящему. Спал я на пышном диване посреди гостиной; двустворчатые застекленные двери занавешены светлыми шторами. Во рту язва размером с отпечаток лошадиного копыта. «Бах!» – взрывается бомба памяти. Головы в боулинге. Морино, освещенный огоньком сигары. Монгол на недостроенном мосту. Разминаю затекшие мышцы. Нос и горло основательно закупорены – простуда лютует, но тело борется с ней лучше, чем мозг-идиот. Как долго я спал? Кто покормил Кошку? На журнальном столике пачка сигарет «Ларк». Осталось всего три штуки, и я выкуриваю их одну за другой, чиркая спичками. На зубах толстый слой затвердевшей замазки. В комнате тепло. Я спал в одежде, подмышки и пах взопрели. Хорошо бы открыть окно, но вставать лень. Если лежать и не двигаться, то ничего нового не произойдет, зато увеличится расстояние, отделяющее меня от смерти тридцати, а то и сорока человек. Тяжело вздыхаю. Не могу развидеть увиденное. Это прогремит в новостях на всю страну, если не на весь мир. Разборки якудза – отныне и до самого Нового года. Тяжело вздыхаю. Судебные эксперты тщательно, на четвереньках и с пинцетами в руках, осмотрят место битвы. Бригада из Отдела особо тяжких преступлений опросит посетителей «Ксанаду». Девушка из пресловутого зала патинко расскажет репортерам о мошеннике, назвавшемся сыном управляющего за считаные секунды до того, как господин Одзаки выпал из окна комнаты охраны на втором этаже. Художник-криминалист набросает углем портреты подозреваемых. А что делать мне? И что собирается делать со мной невидимый господин Цуру? Что сталось с Мамой-сан и с «Пиковой дамой»? У меня нет никаких планов. У меня нет сигарет. У меня нет бумажных носовых платков, чтобы как следует высморкаться. Изо всех сил прислушиваюсь и слышу… полнейшую тишину.