В ту поездку в монастыре я оказался уже затемно и на ночлег получил место в угловой башне, расположенной слева от святых врат. В просторной, плотно заставленной двухъярусными кроватями комнате все уже спали. Это было целое сонное царство, царство хриплого дыхания, зубовного скрежета, фистульного свиста, дребезжащего храпа, напряженного сопения, редких бессмысленных выкриков, глухих стонов, даже отрывистого лая царство. Чувствовал себя здесь находившимся в геенне огненной, также известной и как ущелье Еннома, что зажато между скалистыми уступами.

Кодорское ущелье.

Рокский тоннель под горой Сохс.

Поток Когайонон, вытекающий из отрогов Сюрю-Кая.

Девятый вал Узун-Сырта.

Разрозненные нагромождения окаменевшей лавы вулкана Карадаг. Разбросанные десятибалльным штормом Енишарские холмы.

Повесть «Калугадва» состояла из, как могло показаться на первый взгляд, разрозненных эпизодов из жизни мальчика Жени Черножукова, который жил с бабушкой Фамарью Никитичной, высокой худой старухой с выпученными глазами, и ее многочисленными родственниками в деревянном бараке близ станции Сергиев скит.

Впрочем, ее зловещий внешний вид полностью вводил в заблуждение, так как совершенно противостоял ее внутреннему душевному складу, ведь она обожала своего внука и называла его голубком.

А голубки и кружились под расписанным звездами сводом Введенской церкви.

Вот один эпизод из повести, где описывается, как Фамарь Никитична возила Женечку в Оптину Введенскую пустынь. Сначала на попутке они добирались до городского автовокзала, а потом пересаживались на рейсовый автобус «Калуга – Козельск».

Рейсовые автобусы на этом направлении всегда были переполнены: «челноки», на перекладных добиравшиеся до Сухиничей, блатные, военные, старухи из расположенных по трассе деревень, что вечно плаксиво просили закрыть окно, потому что холодно и дует, цыгане, поселковые мужики, паломники, среди которых Женечка обратил внимание на парализованную девочку.

Казалось, что девочка спала.

Глянул на нее краешком глазка и сразу перевел взгляд на приклеенные водителем на лобовом стекле рядом со спортивными вымпелами бумажные образки святых угодников Божиих, чьи лица проплывали над однообразным осенним пейзажем – Сикеотово, Перемышль, Полошково, Каменка, Нижние Прыски.

Проехали Нижние Прыски.

Вскоре показалась и Оптина пустынь.

Когда остановились после моста через Жиздру, то Женечка первым выскочил из автобуса и побежал в лес.

Фамарь Никитична не стала его удерживать, заулыбалась:

– Почувствовал, почувствовал, что подходим. Ведь уже рядом совсем!

Лес, конечно, тут же и кинулся ему навстречу, стал хлестать по лицу ветками, запихивать в карманы перелицованного из безразмерной кацавейки пальто сухие листья, хватать корнями, свитыми в косицы, за ноги, раскачивать сырой сумрак поздней осени зарядами припасенного ветра.

Все норовил попасть в Женю этими зарядами, чтобы сбить его с ног. А ноги-то и не слушались уже, наполнялись свинцом, месивом, проваливались в неразличимые в темноте ямы, заполненные дождевой водой, волочились, болели, корчились, ёкали. Женя понимал, что у той парализованной девочки, которую он видел в автобусе, точно такие же ноги, и поэтому ее, наверное, носят на специально сооруженных носилках.

Так оно и есть!

Затаился, чтобы не быть замеченным, и принялся наблюдать за целой процессией паломников, что проходили мимо него и несли, передавая друг другу по очереди, носилки с парализованной девочкой. Так и вошли в Введенскую церковь, под расписанным звездами сводом которой резвились голубки.

И сразу наступила тишина, внутри которой можно было различить лишь гыканье придурковато улыбающегося Женечки, привезенного в монастырь бабушкой Фамарью Никитичной. Мальчик почему-то крутит головой, сворачивает собственные уши в форме Cantharellus cibarius, пытается достать языком кончик носа, но безуспешно, периодически садится на корточки и трогает пол руками, закрывает глаза и воображает себе, что уже спит, видит сны, потом вдруг просыпается и видит перед собой стоящего на солее пророка.

Пророк грозит ему пальцем:

– Отныне нарекаю тебя Симплициссимус! Ты есть символ зависти, зловония, бедствия и началозлобного демона!

Какое-то время Женя стоит в полном недоумении, он не понимает, что означают эти слова, потому что никогда не слышал их раньше. Улыбка начинает медленно сходить с его лица, глаза округляются, стекленеют, и вдруг он начинает голосить, извергать из себя нечеловеческие звуки, лаять, каркать, хрипеть. На него тут же набрасываются паломники, которые пытаются заткнуть ему рот и связать руки полотенцем, в которое обычно заворачивают просфоры, хватают его за ноги, бьют по щекам в надежде угомонить. Но сделать это совсем непросто, потому что Женечка катается по полу, извивается подобно змею, хватает по большей части паломниц за волосы, пытается укусить, переворачивается на живот, уползает по-пластунски от своих мучителей и, наконец, прячется под чаном со святой водой.

Пророк, стоящий на солее, разумеется, тут же и отворачивается, чтобы не видеть всего этого безобразия, чтобы сосредоточиться, чтобы найти внутри себя упокоение и, как следствие, милосердие к этому несчастному ребенку, которого в данный момент пытаются извлечь из-под водосвятной чаши при помощи швабр.

Женечка подбирает колени к подбородку и закрывает глаза. Он всегда так делает, когда хочет стать невидимым, и он становится им, воображает себя спрятавшимся на дне святого озера в толще отливающей серебром воды, которую вычерпывают ведрами и мятыми бидонами, кастрюлями и кружками, мисками и ночными горшками, надеясь таким образом добраться до него, но, что и понятно, не могут вычерпать.

Не могут добраться.

«Аксиос», – возглашает пророк, и вздох облегчения проносится над толпой, состоящей из перепуганных, смятенных, перекошенных конвульсиями, оцепеневших, закрытых ладонями, источающих тревогу лиц. Ведь никто из собравшихся в Введенской церкви не знает до последнего момента, на кого из них падет милость Господня, а на кого прольется гнев тучегонителя. Это ожидание сводит с ума, и Женечка видит, как многие уже не могут сдержать слез, начинают давиться, сморкаться в носовые платки, прятать свои лица в спинах стоящих впереди.

«Аксиос» – значит, все произойдет, но не сейчас, значит, Страшный суд откладывается на неопределенное время, значит, еще есть время собраться с мыслями и подготовиться к тому, что порхающие под сводом церкви голубки превратятся в разящих ангелов или воинов Апокалипсиса.

Всю обратную дорогу Женечка молчал и смотрел в окно, а Фамарь Никитична что-то говорила ему, наклоняясь к самому уху, но он ничего не слышал, кроме однообразного гудения двигателя и дребезжания раскладных, наподобие ширмы, металлических дверей автобуса «Козельск – Калуга».

На этом эпизод заканчивался, и начинался другой, в котором Женечка уже засовывал голову под рукомойник и пускал холодную воду.

Называл эту воду святой, чувствовал, как волосы под ее воздействием превращались в полозов, что извивались по лицу, забирались за ворот в поисках места, где можно было бы схорониться от постороннего взгляда, сделаться невидимыми.

Потом долго вытирал голову полотенцем, на котором были изображены новогодние игрушки.

Новогодние игрушки были сложены в деревянном ящике, что стоял под сервантом.

На серванте стоял электрический самовар.

Фамарь Никитична подолгу пила чай, слушала радио, окунала обсыпные сухари в кипяток.

У нее болели глаза, и она извлекала из заварочного чайника заварку и выкладывала ее, еще теплую, себе на веки.

Таким же образом можно было лечить и ячмень, когда глаз начинал нестерпимо чесаться, но чесать его было нельзя, потому как тем самым можно было повредить глазное яблоко.

На столе была разложена антоновка.

Яблоки катались по столу, падали на пол и продолжали катиться под сервант, под шкаф, под кровать, где лежали гантели.