Резкий отток крови от головы.

Внезапное остывание конечностей, приводящее порой даже и к судорогам.

Сухой истерический кашель.

Мучительный страх быть обнаруженным именно в такие минуты полнейшего помутнения рассудка.

Беспомощная попытка бегства от самого себя путем закрывания ладонями лица.

И, как следствие, погружение в рукотворную темноту, что по своей сути ничем не отличается от кромешной темноты крымской ночи, внутри которой можно совершенно обмануться и уснуть с открытыми глазами.

Это есть сон с открытыми глазами, или лагофтальм, именуемый также «заячий глаз».

Тремор век, приводящий к ритмическим вспышкам, нарушению бинокулярного зрения и скачкам изображения.

Витраж из цветных слайдов, которые лучше рассматривать на просвет.

Быстро сменяющие друг друга видения, как рисунки, процарапанные на целлулоиде, и оттого почти совсем нечитаемые, но лишь имеющие косвенное отношение к происходящему. Так, кстати, довольно часто бывает при наблюдении разрозненных сновидений, когда лишь некое подспудное знание, вернее сказать, осознание того, что все это совершается лишь в воображении, а не на самом деле, позволяет выстроить более или менее связное повествование.

Итак, поэту помыслилось, что это и есть обитель начало-злобного демона, которого много позже именно на фоне Золотых ворот он и нарисовал на полях черновика к первой главе «Евгения Онегина».

Однако тут же Александр Сергеевич закашлялся и попросил подать ему воды.

Смятение отступило.

Впоследствии же Пушкин не раз мысленно собеседовал с этим образом, столь неожиданно явившимся ему августовской ночью 1820 года. Находил это общение по-фаустовски вдохновляющим, но одновременно изнурительным и доводящим до смертельной усталости.

Муки.

Впервые в Коктебель мы приехали в 1974 году и поселились на улице Десантников, в доме бабы Ули, что располагался на задах столовой «Левада».

Каждое утро здесь начиналось с запуска холодильной установки, которую в целях экономии электричества отключали на ночь. Весь дом тут же и просыпался, потому что спать при таком грохоте не представлялось никакой возможности. Впрочем, мой отец утверждал, что это хорошо и даже полезно в своем роде, потому что чем раньше окажешься на море, тем больше вероятность того, что тебе удастся занять место у самой воды.

Тогда мы ходили на общий пляж, где по утрам довольно часто заставали сторожа со спасательной станции по фамилии Карадагов.

Карадагов снимал с себя нейлоновые тренировочные штаны, вытянутые на коленях, завязывал каждую брючину внизу специально для того припасенной бечевкой и приступал к сбору бутылок, складывая их в свои тренировочные штаны. Он неспешно брел по полупустому пляжу, что-то бормотал себе под нос, может быть, даже и пел, раскачивался из стороны в сторону, а еще улыбался медленно выплывавшему из-за гряды Кучук Янышар красному солнцу.

Сколько раз он встречал рассвет здесь – на полупустом каменистом пляже? Сотни раз!

Тысячи раз!

Но почему-то никогда он не переставал удивляться этому красному солнцу, выверенному перемещению теней вдоль киловых гор, выползающим на прибой кособоким крабам, а также полнейшему отсутствию движения воздушной среды.

Да, ему было все знакомо. Вполне возможно, что он даже выучил этот орнамент наизусть, запомнил до мелочей все самые неприметные для непосвященного детали, например, выложенную галькой на песке надпись: «Сердце мудрых – в доме плача, а сердце глупых – в доме веселия». Однако всякий раз он с волнением обнаруживал в навсегда заведенном порядке изменения, столь же неприметные, сколь и неизбежные.

Посвященный.

Был посвященным.

Я заплывал далеко от берега и тоже чувствовал себя посвященным.

Переворачивался на спину и смотрел в небо, а красное солнце входило в толщу воды, образовывая вертикальные, извивающиеся водорослями сполохи. Их мерцающее сияние еще долго угасало в глубине.

Когда же работа по сбору бутылок была закончена и штаны уже сами могли стоять, будучи прислоненными к выкрашенной синей масляной краской металлической стене раздевалки, Карадагов присаживался рядом и закуривал, приветствовал редких в этот час отдыхающих.

Затем он взваливал свои здоровенные штаны себе на плечи и так брел к автостанции сдавать собранную на пляже стеклотару.

Я сейчас думаю о том, что сюжет с собиранием бутылок в штаны, именно в штаны, а не в мешок, к примеру, или в ящик, уже был в моем повествовании. Тогда это происходило в Евпатории. Стало быть, повторяющееся событие в полной мере могло быть логической закономерностью, смысловым орнаментом, потому как в первом случае, скорее всего, оно не было исчерпано без остатка и требовало логического продолжения, увлекая за собой цепь очередных и неизбежных событий.

Итак, пункт приема стеклотары располагался рядом с автостанцией, на задах колхозного рынка. Тут на сооруженных из деревянных ящиков прилавках вперемешку с барахлом, извлеченным из шкафов и выставленным на продажу, – старыми ластами, масками для подводного плавания, неработающими фотоаппаратами, надувными матрасами и солнцезащитными очками, были разложены фрукты – персики, груши, дыни, гранаты.

Говорю: плод граната священен, потому как содержит 613 зерен, количество которых равно числу заповедей Торы.

Однако продавец фруктов не знал этого, поэтому он разрезал гранат перочинным ножом пополам и выдавливал его содержимое себе в рот. Сок стекал по его подбородку, капал на грудь, и могло показаться, что продавец фруктов залит кровью, будто бы он получил пулевое ранение в шею или порезался этим самым перочинным ножом. Другое дело, что при таком положении вещей продавец фруктов должен был корчиться от боли, невыносимо страдать и призывать на помощь, но ничего этого он не делал. Более того, он улыбался, видимо находя происходящее с ним весьма приятным, разве что терпкий гранатовый сок мог вызвать судорогу мышцы, опускающей нижнюю губу, приведя таким образом к временной потере дара речи. И продавцу фруктов ничего не оставалось в таком случае, как только мычать и смешно трясти головой, всячески показывая тем самым собравшимся покупателям, что подобное недоразумение, происшедшее с ним, носило временный характер.

Он бросал разрезанный пополам гранат на землю, топтал его, вытирал лицо и грудь майкой, которую потом весьма неловко напяливал на себя.

Карадагов тоже напяливал на себя опустевшие тренировочные штаны, пересчитывал вырученные от сдачи бутылок деньги и шел покупать вино, которое продавали в розлив рядом со столовой «Волна».

В эту столовую мы ходили обедать. К часу дня тут, на вытоптанной, пыльной площадке размером с теннисный корт, выстраивалась колоссальная очередь из отдыхающих. Они стояли на самом солнцепеке, пихались, ругались, норовили занимать столы, тупо пялились на горы грязной посуды, проплывавшей на ленте транспортера, пытаясь таким образом хоть как-то убить невыносимое время в ожидании салата из свежей капусты, жидкого огнедышащего борща, котлет, многослойно перебинтованных скользкими, более напоминающими угрей макаронами, и компота из сухофруктов. Впервые такие транспортеры появились в общепите в середине 70-х, и говорили, что их разработали где-то на военном заводе, чтобы ускорить уборку грязной посуды и облегчить работу посудомоек.

А посудомойки ворочали разваренными в кипятке руками мыльную пену, давились сухим истерическим кашлем, сиюминутно испытывали резкий отток крови от головы и внезапное остывание конечностей, приводящее порой даже и к судорогам, икали, захлебывались в густом слоистом пару.

Периодически транспортер тоже захлебывался и останавливался, и все вздрагивали, потому что вздрагивала и замирала грязная посуда, создавая при этом совершенно немыслимые повторы и чередования элементов орнамента в виде тарелок, граненых стаканов, вилок и более напоминавших египетские бронзовые зеркала ложек.

Впрочем, пауза бывала недолгой.

В полной тишине, нарушить которую не могло ни напряженное сопение очереди, ни гул холодильной установки на задах столовой, ни, наконец, треск кассового аппарата, откуда-то из глубины кухни раздавался долгожданный щелчок рубильника, и ритуал печального кортежа тут же оживал, продолжая утаскивать в парные столовские недра горы недоеденных котлет и надкусанных кусков серого ноздреватого хлеба.