Двери домов снимали с петель и использовали в качестве столов, на которых раскладывали угощения из рыбы. Причем делали это согласно установленным правилам, выкладывая из золотистых, обжаренных по краям, обернутых фольгой египетских мумий сложный орнамент.

Орнамент следует понимать как некий символ системного повторения и единообразия первосмыслов: рождество, житие и смерть на кресте.

Мальтийские кресты.

Восьмиконечные кресты.

Фибулы.

Россыпь упаковок нитразепама.

Источники в виде пальмовых кущей.

Мавританская вязь.

Нанизанные на леску куриные боги.

Сухофрукты-сухофрукты.

Формованный хлеб.

Именно такой формованный хлеб подавали в больничной столовой. Здесь, в довольно просторном, более напоминавшем спортзал помещении, над раздачей висели электрические часы «Янтарь», внутри которых, как в ковчеге-мощевике, дрожал вызолоченный зрачок маятника. И ей всегда казалось, что он пристально наблюдает за тем, как она подносит ложку ко рту, или за тем, как она выпивает назначенное ей лекарство. Это было своего рода недреманное око, которое на ночь переносили в больничную красного кирпича часовню, где хранили под замком до утра в специально устроенной для той надобности деревянной кувуклии.

Она говорила себе: «Постоянно быть под наблюдением. Постоянно ощущать на себе чей-то взгляд, испытывая при этом тревогу, крайнее напряжение, нервное возбуждение, усталость наконец».

Но стоит ли так опасаться Божественного присутствия?

Разумеется, нет, но при полной уверенности, что это именно Божественное присутствие, а не какое иное. Например, не присутствие началозлобного и лукавого демона, что, виртуозно меняя личины, то выступает в образе кроткого агнца, то примеривает маску глинобородого пастыря, то являет собой аллегорию смиренномудрия.

Такой уверенности, что и понятно, не было. Ее не могло быть в принципе, потому что даром тайнозрения обладали избранные, имевшие возможность говорить: «Я постоянно пребываю под Божественным наблюдением. Постоянно ощущаю на себе Его взгляд, испытывая при этом сладчайшую тревогу, называя себя рабом Божиим».

Меж тем в столовую входили санитары, выстраивались вдоль стен и начинали неритмично хлопать в ладоши. Это означало, что принятие пищи завершено и начинается развод по палатам. Пользуясь кратковременной неразберихой и замешательством, она сгребала непринятые лекарства в карман больничного халата, таилась, хотя прекрасно понимала, что недреманное око, висящее над раздачей, все видело и осуждало ее.

После ужина старик ушел к себе в комнату и включил радио. Перед сном он всегда слушал выпуск «Ленинградских новостей».

В Ленинграде она так и не ожила, ехала сюда именно за этим, тайно надеясь, что изменения все-таки наступят.

Нет, не наступили!

После месяца, проведенного в больнице, все осталось по-прежнему, и ледяная вода Невы сомкнулась над головой, все погрузив в непроглядную темень, населенную ленивыми, неповоротливыми рыбами.

Стала ходить в библиотеку, что располагалась в одном из спальных районов. Утром ждала на остановке автобус и потом долго ехала через весь город к подножию огромного одиннадцатиэтажного панельного здания. Спускалась в читальный зал, заполняла требование-формуляр, куда вносила свою фамилию, имя и отчество, затем следовало название книги, автор и самое главное – шифр, состоявший из непонятной непосвященному комбинации цифр и букв. Казалось, что внутренне она сопротивлялась предстоящему чтению букв-букв, но ничего уже нельзя было изменить.

И вот книгу приносили. Она садилась за стол, включала лампу и начинала читать вслух:

«Он повелел посадить их на коней, на вьючные седла, спиной к голове коня, чтобы смотрели они на запад, в уготованный для них огонь, одежду же их повелел надеть задом наперед, а на головы повелел надеть им заостренные берестяные шлемы, будто бесовские, бунчуки же на шлемах были из мочала, венцы – из соломы вперемешку с сеном, на шлеме была надпись чернилами: „Вот сатанинское войско“. И приказал их водить по городу и всем встречным приказал плевать на них и говорить громко: „Это враги Божии!“ После же повелел сжечь шлемы, бывшие у них на головах. Так поступал он, чтобы устрашить нечестивых, чтобы всем показать зрелище, исполненное ужаса и страха».

Делала пометки в тексте – «заостренные берестяные шлемы», «бунчуки из мочала», «венцы», «враги Божии», «зрелище, исполненное ужаса и страха». Более же находила в подчеркнутом не смысл, но состояние, какую-то лишь ей слышимую музыку, что звучала внутри, но исторгнуть ее из себя не было никакой возможности. И это тяготило, сдавливало грудь, вызывало прерывистое дыхание, сердцебиение вызывало, а также нестерпимый грохот крови внутри головы. Как долго это могло продолжаться? Достаточно долго, чтобы почувствовать страх оттого, что ничего другого, кроме этой чудовищной по своей сути какофонии, больше никогда услышать не придется. Следовательно, музыка так и останется похороненной где-то в глубине, в норе, на одной из станций метро или в яме, выкопанной на заднем дворе.

Впоследствии к этой музыке были написаны слова.

Слова-знаки, слова-символы, слова-объекты.

Вот они: «Изначально могла быть ночь, лишенная света дня, и я, блуждающая в этой тьме, лишенная света дня.

Затем мог быть день, лишенный тайн ночи, белый и прозрачный, и я, находящаяся тут, освещенная солнцем, ослепленная и лишенная тайн ночи.

Третий раз мог быть великий ветер и потрясение земной тверди, и я, ужасающаяся сему.

Четвертый раз могло быть вселенское наводнение, исхождение океанов и морей, безумство рек и озер, неистовство небесной влаги, и я, помышляющая о смерти, лишенная всяческой надежды.

Пятый раз могло быть великое спокойствие всех атмосфер, и материй, и веществ, и я, благодарящая Его за сие.

Шестой раз могла быть засуха и оскудение почв, и я, призывающая ангела-хранителя, кроткая и смиренная, лишенная всякой надежды на спасение.

И наконец, седьмой раз могли раскрыться окна и двери, впустив при этом дыхание всех стихий, и я воскресала, потрясенная увиденным».

Когда всадники Апокалипсиса заканчивали пение, они надевали на головы войлочные шлемы, закуривали, негромко переговаривались между собой, а еще пристально всматривались за горизонт, из которого напоминанием огромного замшелого валуна вырастала Медвежья гора, покрытая, как болячками после ветряной оспы, островками кособокого полярного редколесья.

5.

Да, болячки отсыхают и отваливаются, оставляя после себя небольшие, едва различимые углубления.

Уже много позже, когда я совершал путешествия, то довольно часто встречал такие углубления, доверху наполненные черной болотной водой.

Путешествие первое.

Железнодорожная ветка Обозерская – Вонгуда – Мурманск, проложенная в 1938–1941 годах заключенными Онеглага, тянется до горизонта сквозь топь, мерно покачивающуюся высохшими, заизвестковавшимися стволами.

Сизая, пахнущая креозотом насыпь, – единственный и бесконечный в этой местности каменный бархан, покрывшийся плесенью и заросший прелыми лишаями.

Раньше на протяжении всей трассы на участке Обозерская – Беломорск располагались лагерные пункты. Вернее сказать, это была целая система лагпунктов для зэков, строивших эту железнодорожную ветку. Тут был идеальный расчет: на каждые десять километров дороги – контрольный пункт, а на каждый метр железнодорожного полотна – по одному заключенному с лопатой или киркой. Было известно, что параллельно железнодорожной линии вели и автодорогу, ныне почти полностью заброшенную.

От станции Порог-Вонгуда до Онеги был проложен тупиковый отворот. Тоже, разумеется, заключенными. Вдоль этого отрезка пути лагерные пункты располагались на 11-м километре, на Каменной Горе, в урочище Пивка и в Кировском поселке, напротив гидролизного завода.

Теперь здесь ничего нет, все съедено сыростью, сгнило и ушло в вонючие пузырящиеся болотные недра – няши.