Нет, я не находил ответа на этот вопрос, как ни старался. Хотя, может быть, во всем были виноваты эти дураки Никулины, которые постоянно орали и мешали мне сосредоточиться, запомнить все мельчайшие подробности моего состояния на тот момент. И даже фотографирование, которое, откровенно говоря, увлекало меня больше как средство, как возможность запечатлевать эти самые подробности, не помогало. Соответственно, я довольно тупо «щелкал» карточку за карточкой и перематывал пленку, изредка посматривая на счетчик кадров.

Всего 36.

После съемок на пляже мы отправились к грязелечебнице.

Здесь всегда прохладно, пахнет водорослями, йодом и накрахмаленными вафельными полотенцами, здесь никого нет, а на носилках, на которых еще несколько часов назад сюда принесли парализованную девочку, сидит медсестра и курит.

Увидев нас, она начинает улыбаться, разводит руками, говорит:

– Все, нет ее, сама ушла! Опоздали!

Опоздание в данном случае следует рассматривать как вариант разочарования и отчаяния, как печальный опыт несовпадения во времени и пространстве.

– А как это произошло? – только и могу я выдавить из себя.

Нет, по-другому:

– Расскажите, пожалуйста, а как это произошло, – наконец проговорил я.

– После окончания процедуры мы, как всегда, вытерли девочку полотенцами, переложили на носилки, вот на эти, – медсестра похлопала ладонью по носилкам, на которых сидела, – и накрыли простыней. Уже хотели было уходить, как вдруг она приподнялась на носилках и громко спросила: «Где он?» Мы, конечно, не поняли, о ком она говорит. «Да тот, который был под абрикосовым деревом!» Так и сказала: «Тот, который был под абрикосовым деревом». После чего она неожиданно села на носилках и указала на окно!

Егор Никулин подошел к окну и заглянул в него, попытался примерить на себя ангельские крылья, выступить этаким хранителем абрикосового или гранатового дерева, под которым притаился добрый фавн.

– Нет, не это окно, другое, – медсестра указала вглубь процедурной, – вон то!

Окно как вариант видоискателя в фотоаппарате, а следовательно, как вариант будущего снимка, хотя, и тут следует повториться, нет никакой уверенности в том, что это будет именно то изображение, которое в данный момент можно разглядеть за белыми, развевающимися на сквозняке шторами.

Например, исцелившаяся девочка на фоне грязелечебницы.

Девочка в тенистой абрикосовой аллее с закрытыми глазами.

Девочка называет свое имя.

Женщины, которые ежедневно носили носилки с парализованной девочкой на процедуры, теперь стоят у входа в гастроном, где они купили бутылку красного вина, чтобы отметить чудо, свидетелями которого они стали.

Медсестра сидит за столом в регистратуре и заполняет медицинскую карту.

Крупно снята надпись – «История болезни».

Братья Никулины и девочка сидят на мраморном, местами обколотом парапете фонтана у нас во дворе.

Братья Никулины учат девочку кататься на велосипеде. Процесс, при котором надо набраться терпения и научиться ждать.

Ожидание также является и неотъемлемой частью фотографического процесса. Например, уже после того как отснята пленка, проходит достаточно много времени до появления самого фотоснимка, ведь речь в данном случае идет о проявке и печати, процессах, устанавливающих свой особый ритм, к которому необходимо привыкнуть, с которым надо смириться, переведя часы на несколько делений назад.

Я залез на кровать и перевел стрелки часов марки «Янтарь» на несколько делений вперед.

На несколько лет вперед.

И это уже спустя годы, когда я буду разбирать старые фотографии, в одной из стопок я обнаружу портрет девочки семи лет. Она будет испуганно смотреть в объектив фотоаппарата, а губы ее при этом будут плотно сжаты.

Впрочем, эта напряженная пауза продлится недолго, потому что, как только я нажму на спуск камеры, во двор вбегут две раскрасневшиеся от вина женщины и девочку куда-то уведут. Все произойдет так быстро, что ни я, ни братья Никулины так и не поймут, а была ли она на самом деле.

Здесь я лукавлю – конечно, она была, потому что сохранилось ее фотографическое изображение.

3.

Из аэропорта «Беслан» до Цхинвала дорога заняла пять часов.

Везти через перевал подрядился неразговорчивый дагестанец по имени Магомет на старой, насквозь пропахшей дешевым куревом и масляным прогаром «Волге».

Почти всю дорогу до Рокского тоннеля в машине звучало радио, но ничего, кроме треска в эфире, каких-то надрывных голосов и невыносимо тягучей, монотонной музыки, я разобрать не мог. Начинала нестерпимо болеть голова. Когда же наконец въехали в тоннель, то все внезапно стихло.

Салон машины тут же наполнился пронизывающей подвальной сыростью, а мерцающий свет фар принялся, как мне показалось, из последних сил разгребать горчичного оттенка туман, что надвигался на мятый капот «Волги», принимая обличия каких-то неведомых подземных обитателей.

Обитатели, сидящие на деревянных лавках, сколоченных из свежеструганых досок, и делающие: «тррруу-тррруу», чем полностью уподобляются цикадам, которые спрятались у них в волосах, и составляют род.

Род Алагата.

Род Бората.

Род Ахсартагката.

Их лиц не разобрать, потому что они затерты песком, изъедены солью, увиты диким виноградом, проросли шипами терна и плющом.

Удивительно, но, оказавшись высоко в горах, я, по сути, оказался в преисподней, не испытав при этом ни страха, ни удивления, скорее, разочарование той обыденностью, которая здесь царила.

Все было предельно узнаваемо: разбитая танками и тяжелой техникой бетонка, свисающие с потолка оборванные провода, подслеповатые электрические лампы в грязных отражателях-мисках да трубный гул тоннельного ветра, столь напоминавший промозглый сквозняк в московском метро при вхождении поезда на станцию.

В Москве Магомет был дважды. Первый раз, когда его с группой призывников из Махачкалы перебрасывали к месту службы в Рязань, где он провел два года в стройбате, где каждый день дрался с «дедами», где ему сломали нос и отбили почки, где он переболел воспалением легких.

И второй раз оказался в Москве, когда возвращался домой после демобилизации. Здесь он запомнил только Казанский вокзал, здание аэропорта «Домодедово», перед которым на бетонном постаменте стоял самолет Ил-18, а еще почему-то запомнил забегаловку рядом с Комсомольской площадью, где давали беляши и чай из титана.

Я хорошо знаю эти места и могу предположить, что это кафе находилось в подвале на углу Каланчевки и Красноворотского переулка, рядом с магазином «Охотник», сквозь давно немытые окна которого на прохожих и по сей день дико пялятся чучела кабана, зайца и выкрашенного гуашью тетерева по прозвищу Берендей.

Сквозь туман.

Сквозь болотные испарения.

Сквозь заросли сухостоя.

Сквозь таящуюся где-то в глубине души тревогу.

Сквозь воспоминания.

Сквозь пелену дождя.

По другую сторону перевала шел дождь.

Спустившись в долину и проехав километров пять, пришлось съехать на обочину, пропуская колонну танков, шедшую навстречу.

Было так странно наблюдать за этими проплывавшими мимо всадниками Апокалипсиса через заливаемое дождем лобовое стекло «Волги». Изображение плыло, двоилось, исчезало, а потом вновь возникало, как это бывает в кинотеатре во время сеанса, когда горит и рвется целлулоид, когда на экране вдруг становится видно, как грейферный механизм пробирается вдоль пленочной перфорации, а зрители начинают при этом истошно кричать, вопить, хлопать откидными креслами, заглушая фонограмму, более теперь напоминающую звучание хаоса.

Сказано: «Хаос есть категория космогонии, первичное состояние Вселенной, бесформенная совокупность материи и пространства, земного и небесного».

Нет, небо не предвещает ничего хорошего!

Низкая свинцовая облачность прячет обкусанные оттепелью снежные языки – разбросанные по склонам листья папоротника, алоэ ли, курится внутри каменных горловин, как будто в них варится мелко нарезанное мясо, дышит, пузырится. А еще двигает грозовой фронт вслед за уходящей за перевал танковой колонной.