Увы, уже с древних времен герою приходится втискивать себя в разные странные формы: люди никогда не знают хорошо, что делать с ним, так чужд бывает им его внешний вид! Нам кажется абсурдом, что люди в своем грубом восхищении принимали некоего мудрого и великого Одина за бога и поклонялись ему как таковому; некоего мудрого и великого Магомета за боговдохновенного человека и с религиозным рвением следуют его учению вот уже в продолжение двенадцати столетий. Так, но, быть может, настанет иное время. Людям будет казаться еще более абсурдным, что к мудрому и великому Джонсону, Бернсу, Руссо их современники относились, как я не знаю к каким бездельникам, существовавшим в мире лишь для того, чтобы забавлять праздность. Они были награждены ничтожными аплодисментами и несколькими выброшенными монетами, чтоб только они могли жить! А между тем так как духовное всегда определяет собою материальное, то именно такого писателя-героя мы должны считать самой важной личностью среди наших современников. Он, каков бы он ни был, есть душа всего. То, чему он поучает, весь мир станет делать и осуществлять. Обращение мира с ним служит самым многознаменательным показанием общего настроения мира. Всматриваясь внимательно в его жизнь, мы можем проникнуть настолько глубоко, насколько это возможно для нас при беглом обзоре, в жизнь и тех своеобразных столетий, которые породили его и в которых мы сами живем и трудимся.

Существуют писатели искренние и неискренние, как и во всяких вещах и делах бывает настоящее и поддельное. Если под героем следует понимать человека искреннего, в таком случае, говорю я, функция, выполняемая героем как писателем, всегда будет самой почтенной и самой возвышенной функцией; и некогда хорошо понимали, что это была действительно самая возвышенная функция. Писатель-герой высказывает, как умеет, свою вдохновенную душу, что может вообще делать всякий человек при каких угодно обстоятельствах. Я говорю вдохновенную, ибо то, что мы называем «оригинальностью», «искренностью», «гением», одним словом, дарованием героя, для которого мы не имеем надлежащего названия, означает именно вдохновенность.

Герой – тот, кто живет во внутренней сфере вещей, в истинном, божественном, вечном, существующем всегда, хотя и незримо для большинства, под оболочкой временного и пошлого: его существо там; высказываясь, он возвещает вовне этот внутренний мир поступком или словом, как придется. Его жизнь, как мы сказали выше, есть частица жизни вечного сердца самой природы. Такова жизнь и всех вообще людей, но многие слабые не знают действительности и не остаются верными ей. Немногие же сильные – сильны, героичны, вечны, так как ничто не может скрыть ее от них. Писатель, как и всякий герой, является именно для того, чтобы провозгласить, как умеет, эту действительность. В сущности, он выполняет ту же самую функцию, за исполнение которой люди древних времен называли человека пророком, священником, божеством, для исполнения которой, словом или делом, и посылаются в мир всякого рода герои.

Немецкий философ Фихте когда-то прочел в Эрлангене замечательный курс лекций по этому предмету: «Über das Wesen des Gelehrten», то есть о существе писателя»¹¹⁷ Фихте, согласно трансцендентальной философии, знаменитым представителем которой он является, устанавливает прежде всего, что весь видимый, вещественный мир, в котором мы совершаем свое жизненное дело на этой земле (в особенности мы сами и все люди), представляет как бы известного рода деяние, чувственную внешность. Под всем этим, как сущность всего, лежит то, что он называет «божественной идеей мира». Такова действительность, «лежащая в основе всей видимости».

Для массы людей не существует вовсе никакой божественной идеи в мире. Они живут, как выражается Фихте, среди одних лишь видимостей, практичностей и призраков, не помышляя даже о том, чтобы под покровом всего этого существовало нечто божественное. Но писатель и является среди нас именно для того, чтобы понять и затем открыть глаза всем людям на эту божественную идею, которая с каждым новым поколением раскрывается всякий раз иным, новым образом. Так выражается Фихте, и мы не станем вступать с ним в спор по поводу его способа выражения. Он на свой лад обозначает то, что я пытаюсь обозначить здесь другими словами, что в настоящее время не имеет никакого названия, а именно: несказанно божественный смысл, полный блеска, удивления и ужаса, который лежит в существе каждого человека, присутствие Бога, сотворившего человека и все сущее. Магомет поучал тому же, говорил о том же своим языком. О́дин – своим; это – то, что все мыслящие сердца тем или другим способом должны здесь проповедовать.

Итак, Фихте считает писателя пророком или, как он предпочитает выражаться, священником, раскрывающим во все века людям смысл божественного. Писатели – это непрекращающееся жречество, из века в век поучающее всех людей, что Бог неизменно присутствует в их жизни. Все «внешнее», все, что мы можем видеть в мире, представляет лишь обличье «божественной идеи мира», одеяние того, что «лежит в основе всей видимости». Истинному писателю, таким образом, всегда присуща известная, признаваемая или не признаваемая миром святость: он – свет мира, мировой пастырь. Он руководит людьми, подобно священному огненному столбу, в их объятом мраком странствии по пустыне времени.

Фихте с неукоснительной настойчивостью различает истинного писателя, называемого нами здесь писателем-героем, от многочисленной толпы фальшивых, лишенных героизма писателей. Всякий, кто не живет всецело божественной идеей, воплощенной в мире, или, проникаясь только отчасти, не стремится, как к единственному благу, проникнуться ею всецело, всякий такой человек, – пусть он живет чем угодно другим, в величайшем блеске и благополучии, – не писатель. Это, как выражается Фихте, – жалкий кропатель, или, в лучшем случае, если он принадлежит к классу писателей, занимающихся прозаическими предметами, его можно признать за чернорабочего, подающего известку каменщику. Фихте такого писателя называет иногда даже «небытием» и вообще относится к нему без всякого снисхождения, не выражает ни малейшего желания, чтобы он продолжал благоденствовать среди нас. Так Фихте понимал писателя (ученого), и он в иной лишь форме высказывает совершенно то же, что и мы понимаем здесь под писателем.

С этой точки зрения я нахожу, что из всех писателей за последние сто лет резко выделяется соотечественник Фихте – Гете. Этому человеку дано было странным образом то, что мы можем назвать жизнью в соответствии с божественной идеей мира, – проникновение во внутреннюю божественную тайну. Странно, в его книгах мир еще раз является изображенным божественно, как создание и храма Бога, весь озаренный не резким и нечистым огненным пламенем, как у Магомета, а – мягким небесным сиянием. Это было действительно пророчество в нашу вовсе не пророческую действительность. Для моего ума – величайшее явление, хотя вместе с тем и одно из самых безмятежных, бесшумных, явление, далеко превосходящее все, что происходило в наши времена. Поэтому Гете должен был служить для нас наилучшим образом героя как писателя. И мне было бы весьма приятно побеседовать здесь о его героизме, так как я считаю, что он – истинный герой; герой в том, что он говорил и делал, и, быть может, еще больше герой в том, чего он не говорил и чего не делал. На мой взгляд, величественное зрелище представляет этот великий, героический, в смысле древних времен, человек, говорящий и сохраняющий молчание, как древний герой под оболочкой самого новейшего, высокообразованного, высокоразвитого писателя! Мы не видывали другого подобного зрелища; мы не знаем ни одного человека за последние полтораста лет, могущего представить его.

Но в настоящее время, ввиду нашего вообще недостаточного знания жизни Гете, было бы более чем бесполезно пытаться говорить о нем в интересующем нас смысле. При всем моем старании, Гете для громадного большинства из вас остался бы проблематичной, неопределенной фигурой, и получилось бы одно лишь фальшивое представление. Поэтому мы вынуждены предоставить его будущим временам. Нам же предстоит заняться тремя другими величественными фигурами, более доступными для нас в настоящее время, принадлежащими более ранней эпохе и действовавшими при условиях значительно более простых: Джонсоном, Бернсом и Руссо. Все эти три личности мы берем из XVIII столетия. Условия их жизни значительно ближе к условиям нашей современной жизни в Англии, чем условия жизни Гете в Германии. Увы, Джонсон, Бернс и Руссо не вышли, подобно Гете, победителями из жизненной борьбы. Они храбро сражались и пали. Они – не герои – носители света, а лишь герои – искатели света. Они жили при тяжелых условиях; они боролись под давлением целой массы всяческих помех и не могли развернуться в полном блеске, не могли дать победоносного истолкования «божественной идеи». То, что я хочу вам показать, представляет, скорее, могилы трех героев-писателей. Это – монументальные курганы, под которыми покоятся три умственных гиганта; курганы в высшей степени печальные, но вместе с тем величественные и полные глубокого интереса для нас. Взгляните же на них!