Это была и потребность и необходимость.
Собственная личная жизнь только тогда наполняется смыслом, высветляется для самого себя, когда она направлена на других, когда есть ради кого мучиться, жертвовать, напрягать подспудные силы, ощущая от этого не убыль, а прибыль; переполнение собственного существа радостью и удовлетворением…
В том же бараке жили во время оккупации три сестры — Дуся, Люся и Майя. Младшая была незамужней, а две другие носили фамилии мужей.
И вот одна из них, Дуся Мазикова, столкнулась случайно на улице с Наудюнасом, которого знавала до войны.
— Иван Петрович, вы появились? — радостно воскликнула она, ничуть не удивившись его странному виду: в щегольском кожаном пальто, с пилой за плечами.
— Да, Дуся, я. Здравствуй. Нужна мне парочка надежных парней. Есть задание, очень трудное. Не имеешь ли кого на примете?
— Конечно! Очень хорошие, проверенные товарищи. Все никак не можем их переправить… Заходите завтра, а я с ними уже переговорю.
Так Наудюнас и Кононов встретились с Михаилом Стасенко и Женей Филимоновым.
Вступив в черту города две недели назад, наши партизаны столкнулись сразу с непредвиденной трудностью: изготовленные для них документы существенно отличались от тех, которые имели последнее время хождение в Витебске!.
На окраине по Великолукскому большаку, в доме Антона Михайловича Мотыленко, они сравнили чернила и печати и пришли к выводу, что если такие бумаги показать, то уже может не остаться и секунды на то, чтобы выхватить пистолет. Приходилось рисковать вдвойне — жить без всяких документов.
Жена Мотыленко, Людмила, по просьбе Ивана Петровича пошла через весь город к его брату Иосифу: можно ли прийти вдвоем? Брат ответил, что семья как будто не на подозрении, пусть приходят.
Так они и двинулись с топорами и пилой, заглядывая во дворы: не надо ли кому дров порезать?
Лишь на Оборонной улице, где в уцелевшей чужой пристройке приютилась семья Иосифа Наудюнаса, Иван Петрович смог переобуться в собственные сапоги и надеть добротное кожаное пальто.
Шансы их несколько поднялись: ведь немцы встречали людей по одежке. Хорошо одетые люди вызывали у них меньше подозрений: идут трудяги, хотят заработать лишнюю марку…
Пробыв несколько ночей на Оборонной, Наудюнас и Кононов перебрались затем к безотказному Омелькину. Лаврентий Григорьевич помнил прежний разговор о советской душе и рад был помочь.
…Напрасно, ах напрасно глава полицейской службы в Витебске полковник фон Гуттен заявил некогда с такой самодовольной спесью, что если держать местное население в постоянном страхе, то тем самым оно придет в подобающее повиновение!
Рабочий Омелькин не желал повиноваться. Жена его Фруза, мать малолетних детей, не боялась фон Гуттена!
Наудюнас попросил старшую дочь Омелькиных, шестнадцатилетнюю Марусю, показать ему Брандта. Потому что пора это уже открыть — именно он, Александр Брандт, редактор фашистской газеты, и был целью их смелой вылазки.
Брандт весь октябрь пробыл в Германии. Он проехал Восточную Пруссию и Саксонию, был в Кенигсберге, Дрездене. И теперь, ничтоже сумняшеся, выступал с серией публичных лекций и статей на тему о превосходстве арийской культуры над всеми остальными, а также о том, как сытно, необиженно и привольно процветают «восточные рабочие» при скотных дворах немецких помещиков или за проволокой трудовых лагерей…
Наудюнас увидал Брандта впервые со спины: высокий, длинное пальто, несколько сутулые плечи.
Что касается Владимира Кононова, то ему надо было просто не попадаться на глаза: Брандт мог помнить его достаточно хорошо. Как все, кто сталкивался в ранней юности с Александром Львовичем в его первой ипостаси — школьного учителя, Владимир тоже был в свое время пленён блеском плавно текущей речи и всем обликом просвещенного интеллигента. Однако порог разочарования переступил быстрее и легче других. Его твердый внимательный взгляд всегда был направлен вперед, — а Брандт принадлежал прошлому! Вчера еще наставник, сослуживец (потому что Владимир сначала окончил школу, а потом сам вел в ней уроки физкультуры), он разом превратился в угрозу тому целостному миру, в котором обитал Кононов со дня рождения и твердо был намерен жить всегда. Брандт тщился замутить этот ясный Володин мир — Кононов встал на его защиту!
Женя Филимонов, как и Стасенко, Брандта лично не знал, но его сестра Галя до войны училась в Десятой школе и однажды прибежала в слезах.
— Он прошел и не посмотрел… ведь он же наш учитель! Он меня учил…
Женя скрипнул зубами.
— И ты с ним поздоровалась? С фашистским прихвостнем?!
Галя виновато взглянула на него.
— Женик, я забыла. Правду тебе говорю. И про войну, и про все. Я шла, а он сразу навстречу… Я и говорю: «Здравствуйте, Александр Львович!»
Не в силах пережить обиду, Галя снова заплакала, тихо, но так надрывно, что Женя не мог выдержать. Худенькая, почти прозрачная, она, казалось, готова была истаять в этих слезах.
— Неужели ты будешь из-за него плакать? — с силой сказал он.
Галя разняла ладони, которыми прикрывала лицо. Мокрыми глазами посмотрела на брата.
И вдруг оба стали похожи: черты сестры переняли ту же суровость, то же яростное омерзение, которые были написаны на Женином лице.
— Нет, — сказала она медленно. — Я никогда не буду из-за него плакать.
Поутру из дома № 14 по Пролетарскому бульвару, что стоял в Клёниках, первым выходил Мирон Степанов. Он раскрывал ставни. Брандтов тесть был щуплый, подвижной старик, имевший привычку вздёргивать головой, словно осматриваясь: не крадется ли кто-нибудь сбоку? Пригнувшись и что-то удрученно бормоча про себя, он скрывался за калиткой. (Вера, вторая дочь, сказала: «Я не завидую Галине. Она находится между Брандтами, которых боится, и отцом, который проклинает ее за то, что ввела в семью предателя».)
Дом, купленный еще перед войной, был старинным, столетней давности; сруб из крепких почерневших бревен — там, где отваливалась штукатурка, это было хорошо видно. С фасада он казался небольшим — три окошка на улицу, — но в глубь двора достаточно протяженный. Внутри же состоял из пяти или шести маленьких тесных комнат, разделенных продольным коридором; так что у Степановых и Брандтов были как бы две разные половины. Двор тоже был длинный. Кроме дровяного сарая, — где устроили хлев для коровы, — служб во дворе не было, а росло несколько плодовых деревьев и кусты сирени вдоль забора.
Наблюдая эту надоевшую картину день за днем, Кононов не выдержал.
— Может, прямо войдем в дом, да и конец?
— У них собаки, — сказал бывший пограничник Стасенко, никогда не грешивший безрассудством. — Обученная овчарка двух человек стоит.
— Женщины там и дети, — нахмурившись, проговорил Наудюнас, самый старший из четверых.
— Чьи дети? Дети предателя! — Глаза Жени горели бескомпромиссным неведением юности.
— Помолчи. — Наудюнас сказал не строго, а скорее с жалостью. — Вырастут, тогда с них будет спрос. А сейчас — дети.
Брандт выходил из дома ровно без четверти девять; по нему можно было проверять часы. Но в это же время по бульвару обыкновенно шла группа полицаев. Партизаны так и не выяснили: была ли это негласная охрана или случайное совпадение, смена постов?
Также не знали они, охраняют ли его при возвращении? Ведь им надо было укрыться до наступления комендантского часа. Говорят, что иногда он ночевал в редакции…
Рано утром, в четверг двадцать шестого ноября, при довольно тусклом свете, сочившемся в окна, Брандт уже успел побриться и теперь растирался мохнатым полотенцем, с некоторым беспокойством разминая ладонями складки на животе. Он был в отличном настроении; его воодушевляло предвкушение увидеть в сегодняшнем номере свою третью статью о поездке в Германию. Она называлась «Учитель снова побеждает» и начиналась с обращения к истории: еще, мол, Бисмарк, говорил, что войну выигрывает школьный учитель, то есть то, как воспитаны солдаты с малолетства… Он повторил без изменения слова, сказанные в новогоднюю ночь Косте Маслову, что именно всесторонняя подготовка молодого поколения немецкого народа, как интеллектуальная, так и физическая, решает эту войну. А средний-де уровень германского солдата выше, чем у советского.
