Лишь к вечеру наступала тишина. Клерки, ученики и служители покидали дом, и только Мендл иногда, когда его помощь была нужна хозяину, оставался и ложился спать в чердачной каморке. Он остался и на этот раз, так как должен был прислуживать за столом Мейзлу и его гостю, Филиппу Лангу.
В тот день Мордехаи Мейзл просмотрел счета, поступившие от банкирской конторы Тассейра в Гамбурге, и продиктовал своему писцу несколько важных писем. Он принял императорского гофкамердинера(1), высокородного пана Яна Славского из Словицы, который просил его несколько отсрочить выплату займа в восемьсот гульденов золотом. Напоследок он выслушал сообщения своих агентов из Милана, Аугсбурга, Марселя и Нижнего Новгорода и -- несколько раньше обычного -- удалился в свои жилые комнаты.
После вечернего супа Мендл принес ему отвар из алтея, примулы и льняного семени, ибо чахотка, которой Мордехаи страдал уже несколько лет, после периода обманчивого затишья вновь атаковала его тело: его мучали жар и кашель, повторявшиеся с короткими интервалами, а иногда эти приступы становились такими сильными, что у него темнело в глазах.
Прихлебывая маленькими глотками настой из трав, он просматривал том дона Исаака Абарбанеля "Взоры Бога". Но сколько он ни старался, ему никак не удавалось сосредоточиться и уследить за ходом мысли знаменитого богослова. Порою ему не давался смысл элементарных фраз, и наконец, утомленный и разочарованный, он отложил книгу и предался размышлениям, которые неизменно осаждали его в часы одиночества: "Если бы только Бог подарил мне сына! Если бы у меня был сын, который наследует мой мир, я бы научил его мудрости и наукам; он стал бы как гранатовое яблоко, исполненное знаний! Ему бы не составило труда понимать книгу Абарбанеля. Толкователем темных изречений стал бы он, дыхание его уст несло бы знание и веру. Но Бог не пожелал этого. И я сойду в могилу бездетным, и мое добро достанется чужим... Неужто в планы высшего промысла входило сделать меня несчастным для того, чтобы основать счастье другого человека? Кто знает это? Кто скажет мне? Справедливость Божия темна, подобно глубинам морским..."
Он поднялся на ноги. Думы его шли старой, проторенной дорогой: от нерожденного сына они возвращались к давно уже умершей жене. Из стоявшего на столе ларца он достал шкатулку розового дерева, где хранилось то, что было ему дороже всего на свете с тех пор, как жена ушла в вечность. Не много чего там было: в основном мелочи, малые вещички. Пестрые птичьи перья, выцветшая шелковая лента, игральные карты, которых касались ее руки, увядшие лепестки розы, рассыпавшиеся в пыль, стоило их тронуть, серебряный ножичек с отломленным концом, похожий на человеческую кисть камень с прожилками, топазовый шарик, стеклянная бусина и еще нечто похожее на засохшее крыло бабочки... Мордехаи задумчиво разглядывал все это -- не один год прошел с тех пор, как он открывал шкатулку в последний раз. Потом он вздохнул, закрыл ее и убрал в ларец. Содержимое шкатулки казалось ему таким же непонятным, как и темные, таинственные фразы дона Исаака Абарбанеля.
-- Он так решил, и это должно было случиться, -- говорил он себе. -- Он взял ее в обитель вечного счастья. А меня... Много желаний и замыслов в сердцах людей, но сбываются только решения Бога. Мы мирно сидели с нею за ужином, и, как во все другие дни, я произнес благословение над хлебом. Она подавала мне еду, а ночью... Кого звала она в смертной муке, кто должен был ей помочь? Чужой мужчина с христианским именем Рудольф... Всего один раз она видела римского императора. Тогда Рудольф II только что взошел на престол и приехал в еврейский город. Его встречали старейшины и советники, звучали трубы, а высокий рабби со свитком Торы в руках произносил приветственную речь. Но ее голос, этот крик в последний миг жизни: "Рудольфе, помоги!" Он ли это был, кого она так звала? Или кто-то другой, о ком я ничего не знаю? Горе мне, теперь я уже никогда не узнаю!..
Его сотряс кашель, и он прижал ко рту платок. В этот же момент дверь отворилась, и озабоченный Мендл просунул голову внутрь. Мордехай махнул рукой, показывая, что он в полном порядке и ему ничего не нужно.
Между тем его мысли приняли новое направление. Уже несколько лет он был тайно связан с римским императором коммерческими отношениями. Его предприятия были одновременно предприятиями императора. Говоривший с ним сегодня гоф-камердинер и понятия не имел о том, что казна ежемесячно выплачивает проценты не только Мейзлу, но и своему государю. За это государь одарил его, Мордехая Мейзла, правами, свободами и привилегиями, каких никогда не получал ни один еврей. Врученная императором грамота гласила: "Мы, Рудольф Второй, Божией милостью избранный император Священной Римской империи, король Богемский и Венгерский, властитель державы во все Богом данные годы, решили предоставить нашему верному иудею Мордехаю Мейзлу..." -и так далее. Смысл ее заключался в том, что, пока он жив, ни один суд в империи не мог затронуть его персону или его имущество, ни один чиновник не имел доступа в его дом и торговые дела. Любое обвинение против него должен был рассматривать лично император. Ему передавался экспорт серебра из пределов королевства. Он один был уполномочен кредитовать персон владетельного и рыцарского сословий, равно как и давать ссуды под векселя монастырям, общинам и магистратам городов. Он имел право свободного передвижения и торговли по всей державе и в своих поездках мог пользоваться парадным экипажем и упряжкой из шести коней, как князь или прелат. Более того, Филипп Ланг уже не раз говорил, что Рудольф II склоняется к мысли пожаловать ему, Мейзлу, рыцарское звание.
Он регулярно предоставлял Филиппу Лангу, доверенному и связному императора, отчеты за каждый квартал года обо всем полученном и выданном в долги под проценты и в назначенные дни пунктуально передавал императорскую долю прибыли. Умри он -- половина всей его денежной наличности и стоимости имущества перейдет в императорскую казну. Ждет ли император его смерти? Не хочет ли он враз получить свою половину, не дожидаясь поквартальных отчислений? "Пригоршней не насытить льва", -- говорил иногда Филипп Ланг, принимая золото и недовольно пожимая плечами. Ничего себе пригоршня! Сегодня на столе у Мейзла лежали четыре тугих мешочка с золотом плюс три денежных поручения, два из которых принимаются к оплате на франкфуртской ярмарке, а третье -- на так называемой холодной лейпцигскои ярмарке, открывающейся под Новый год. В целом это составляло сорок тысяч талеров. Квартал истек, и этой ночью Филипп Ланг приедет за отчетом и очередной выплатой императору.
