Он вынул из кармана два письма — одно от лица, знавшего В. при начале службы, а другое — от своего товарища, тоже командира полка, которому В. был хорошо известен в качестве командира роты. В обоих письмах он был выставлен ленивцем, интриганом, вообще вредным человеком, совершенно неспособным даже для командования ротой; но история производства В. в подполковники была так юмористически изложена, что я до сих пор не могу вспомнить ее без смеха. Командир резервной бригады, старик-инородец, плохо говорящий по-русски, не мог видеть этого ротного командира на смотрах.
— Ну, вы послушайте, — выговаривал он командиру батальона, — надо куда-нибудь убирайт этого капитана, совсем убирайт!.. Фуй, это срам!
— Я сам уже думал об этом, — отвечал командир, — и только жду случая, чтобы на что-нибудь серьезное опереться.
— Ну, ну, — отвечал генерал, жестикулируя и строго наморщив брови, — ну, ви понимайт… можно там как-нибудь «за отличие нэ правил» представляйт… Ну, ви умный человек, ви понимайт…
На том и порешили. Таким образом В. попал в подполковники.
Я, конечно, обещал Авалову полную свою поддержку. Большую сенсацию произвело в полку это событие; все встрепенулись, почувствовали силу, а главное — разумную силу, прямо попавшую в центр. Однако я ничего этого как будто не знаю, жду рапорта и уже начинаю беспокоиться. Послал адъютанта справиться и получил ответ, что рапорта не будет и что в полку все благополучно. Я потребовал Авалова, и то, что я от него узнал, заставило меня удивляться и недоумевать, каким образом этот маленький, худенький человечек, да еще с виду такой чудак, мог в какой-нибудь месяц изучить полк свой до ниточки, даже узнать характеристики полковых дам.
— Что же, — говорю, — не будете исключать?
— Бог с ними, ваше превосходительство, — улыбнулся Авалов, — народ простой, неупорный, — обещались все сделать по-моему.
Он подробно рассказал мне свои наблюдения.
— Да что вы за волшебник такой? — спросил я, выслушав с некоторым сомнением рассказанные им характеристики. — Как могли вы изучить полк в такое короткое время? Офицеров, что ли, допрашивали?
Авалов поморщился; ему, видно, не понравился мой вопрос.
— Я не признаю такого способа, — сказал он, нервно улыбнувшись. — Мои докладчики — промежуточные начальники, да и они оказались на этот раз лишними: картина полковой жизни и службы вся налицо; я вижу ее и понимаю, а потому и сам могу быть своим докладчиком.
Оказалось, что Авалов в первую же неделю завел дешевые вечера в собрании, где мог отлично познакомиться не только с офицерами, но и с их семьями. По казармам ходил нечасто, но каждый обход давал ему массу материала, который он умел обдумывать и обобщать. Он сразу заметил, что служба в полку отправляется из рук вон плохо, но что это явление не коренное, а представляет отпрыск чего-то более важного, на чем Авалов и сосредоточил свое внимание. Подробности общественной офицерской жизни хоть кого привели бы в ужас, но Авалов не растерялся; он производил свои наблюдения тихо, спокойно, все с той же загадочной улыбкой и не торопился принимать какие-либо меры. Один важный предмет особенно занял Авалова: чудное учреждение — светильник чести офицерской, суд посредников находился в недостойных руках, а временнокомандующий полком вместо того, чтобы регулировать действия этого учреждения, только вносил путаницу своим бестолковым вмешательством. Подполковник В. и капитан Г. стояли во главе суда и бессменно выбирались каждый год. Популярность их основывалась на грубой выпивке, на вышучивании требований начальства, а главное, на покровительстве, которое они оказывали приставшей к ним компании офицеров; наоборот, молодежь твердая, воспитанная, избегающая безобразий и желающая служить, подвергалась систематическому преследованию, не находя никакой защиты в слабом и до крайности ограниченном штаб-офицере, временно стоявшем во главе полка. Главным образом орудовал подполковник В.; капитан Г. состоял у него в качестве преданного подручного. Временное безначалие в N-м полку дало им власть, а кто не знает, к какому результату может привести людей недалеких и маловоспитанных опьяняющее чувство властолюбия…
Несколько чудных юношей навсегда оставили военную службу; одни сами уходили из этого безобразного хаоса, других ловили по пустякам и предавали офицерскому суду. Это была невидимая извне и страшная именно этой невидимостью, облеченная в подкупающую форму офицерского достоинства диктатура нескольких лиц над всем полком. Дамоклов меч висел над каждым офицером, осмелившимся чувствовать себя независимым от этого страшного кружка.
Офицеры, покровительствуемые этой безобразной партией, держали себя совершенно развязно: фамильярничали со старшими, не видели в ротных командирах своих начальников и иногда даже позволяли себе неприличные против них выходки, имея у себя за спиной защиту, которая распространяла свою власть и на ротных командиров как на обер-офицеров. Странно было видеть юношей, подходящих к буфетной выставке с какой-то трактирной манерой; подпоручика, хватающего под руку почтенного капитана и держащего его за пуговицу во время разговора; грубый смех и неприличные остроты резали ухо в собрании; но что было самым ужасным — это поголовная задолженность офицеров: люди, живущие одним жалованьем, утоляли жажду деликатными винами и безнаказанно забирали в буфете на целые сотни вместо разрешенного небольшого кредита…
Не только к литературе, но даже к обыкновенному легкому чтению не чувствовалось в обществе никакого интереса. Библиотека стояла запертой, журналы лежали неразрезанными; тоска какая-то разбирала офицеров, особенно по вечерам, и поездки в такое место, где можно развязно провести время, обратились в насущную потребность, В. и Г. были душой таких поездок и косо посматривали на товарищей, не принимавших в этом участия, называя их отщепенцами.
В карты играли по большой, не по средствам, и тут тоже входили в долги…
Авалов все понял и все сообразил с первых шагов своего командования. Он дал время созреть своим наблюдениям и не торопился принимать меры. Ему хотелось безошибочно определить центр, около которого вертится все это безобразие, и он намечал его исподволь, как на занятиях, так и на вечерах в офицерском собрании. Никому не выражая своих мнений, он измерял всякое явление своим проницательным взглядом, сопровождаемым загадочной улыбкой, что в соединении с изысканной деликатностью в обращении ставило его в положение неразгаданного сфинкса — положение, которое обыкновенно вызывает в людях инстинктивную осторожность.
Без всякого применения каких-либо мер уже все стали воздерживаться от резкостей в присутствии командира и держали себя с ним в строго дисциплинарных отношениях, а в конце месяца после его прибытия уже все ждали чего-то, чувствовалась близость какого-то кризиса.
Служебное объяснение с полковником В. и капитаном Г. с быстротой молнии разнеслось в полку и произвело огромную сенсацию. Как раз перед этим они хвастались, что заберут Авалова в свои руки и что порядки в полку не изменятся, и вдруг эта сила, эти орлы, ворочавшие всем полком, вернулись от командира с подрезанными крыльями, точно в воду опущенные.
Этот необыкновенный случай привлек всех офицеров в собрание; все с серьезными лицами передавали друг другу свои впечатления.
— Оно и к лучшему, — говорили лица, принадлежащие к кружку В. и Г., — а то уж чересчур все разболтались.
— Наконец-то Бог послал нам настоящего командира, — радовались офицеры, находившиеся до тех пор в осадном положении.
Некоторые из поклонников В. и Г., приставшие к ним из-за чувства самосохранения, но в душе ненавидевшие их, сразу изменили своим принципам и стали пить за здоровье Авалова.
— Вот так молодчина! — восклицали они. — Нет, господа, как хотите, а командир должен быть командиром, а то что ж это такое, за завтрашний день никто не может ручаться, все ждешь, что под тебя кто-нибудь подкопается…
Начало было сделано; главное колесо машины было исправлено. В. и Г. стали, как говорится, шелковыми и сразу утратили влияние в полку. Надо было приниматься за средние и малые колеса, чтобы вся служебная машина действовала исправно. Все это Авалов провел с удивительным умением и тактом. У него были свои оригинальные приемы; это был в полном смысле человек не слова, а дела: он никогда не болтал, не упражнялся на казенном, всем надоевшем красноречии, никогда не читал банальных нравоучений, но все его действия были замечательно красноречивы и проникнуты любовью и уважением к человеку. Он высоко ставил звание офицера, старался поднять его деликатностью в обращении и открыть прямой и свободный путь каждому офицеру для полного удовлетворения самолюбия. Все требования Авалова, все его действия наглядно доказывали, что офицеру легко достичь полного спокойствия за свою будущность, полной гарантии от каких бы то ни было неприятностей, если (кроме поведения вне полка) у него не будет недочетов в следующем: знании, усердии, дисциплине и приличном обращении со старшими и с товарищами. Кто, господа, из нас не видел офицеров, которые знают свое дело, но вместо того, чтобы заниматься, только посматривают на часы, зевают да курят папиросы, а бывают и такие, что тянутся только на глазах у начальства, а за глазами — хоть трава не расти. Авалов сразу оттенил значение правдивости в офицерской среде и тонко дал всем понять, что без этого достоинства он не признает офицера. Бывает и так, что офицеры стараются, хлопочут, принимают близко к сердцу интересы роты, а между тем своими ошибками, своей непривычкой заглянуть перед занятиями в устав ставят себя в неловкое положение перед начальством и в комическое перед солдатами. Солдаты отлично понимают каждую ошибку офицера, и за глазами им доставляет большое развлечение разбирать ошибающегося по косточкам.
