— Повторяю вам, будьте осторожней и осмотрительней при приемке.

Возвратясь домой, я поспешил раздеться и лечь, думая хоть во сне отдохнуть немного и забыть разнообразные впечатления дня; но сон давил меня тяжелым кошмаром. Только я закрывал глаза, смутные мысли мои начинали рисоваться поразительными картинами; я видел худого, бледного солдата, а тайный голос твердил мне: «Вот она, благоразумная экономия»^[54]. «Безгрешные доходы»^[55] представлялись мне в виде ограбленного селения разоренных поселян, и мне вдруг становилось тошно, позывало на рвоту; я вскакивал с постели, закуривал папиросу, ложился и забывался снова. Мне чудилось, что я начинаю заниматься чеканкой пуговиц, чеканю их из колоколов, снимаемых ночью потихоньку моими солдатами с колоколен сельских церквей; чеканю их из орудий, воруемых из-под носа спящего часового, чеканю с жадностью, с такою же, как ворую, чеканю по мильону в минуту, нашиваю эти пуговицы в пять и в шесть рядов на мундиры моих солдат; наконец, меня хватают, отдают под суд, но не за воровство, а за то, что у моих солдат больше пуговиц на мундирах, чем в других ротах; меня ведут в цепях, а Сбруев бежит сзади и кричит: «Что, не говорил я вам, что поспешишь — людей насмешишь?! Чеканили бы исподволь, так и хлопот бы не было». И с этими словами он толкает меня в пропасть, на дне которой лежат сторублевые ассигнации — благоразумная экономия ротных командиров; я лечу и падаю в объятия казначея, он на руках выносит меня на чистый воздух, я вздыхаю свободнее и просыпаюсь.

Наутро я принял 3-ю мушкетерскую роту под свое начальство по наружной части.

III

Пять лет спустя по приеме роты я вступил с нею в поход. Люди, привычные к походу, шли бодро и весело; тридцати-, а иногда сорокаверстные переходы мало их утомляли. Сбруев ехал квартирьером пред моей ротой и распоряжался приготовлением пищи.

Прошла неделя похода, а благоразумными распоряжениями Сбруева рота всего два дня продовольствовалась из котла, остальное же время состояла на иждивении жителей. Подобное радушие со стороны поселян, чрез владения которых прошла уже не одна тысяча войск, стягивающихся к Севастополю, чрезвычайно меня удивляло, тем более что положение некоторых было крайне бедственное. Приближалось 1-е число следующего месяца; 30-го была дневка. Сбруев засел за работу и усердно занялся составлением так называемой выписки.

— Чем это вы так усердно занимаетесь? — спросил я, видя, что пот ручьями струился по его лицу, а пальцы не переставали работать на счетах. — Не нужно ли помочь вам?

— Нет, благодарю, сам покончу; в этом деле надо иметь много соображений.

— Какие тут соображения — ведь вы выписку составляете?

— Да.

— Ну так что же? Не понимаю, зачем сами хлопочете: приказали бы писарю выписать расход из книги артельщика, которая вами ежедневно проверяется, просмотрели бы только эту выписку — вот и вся недолга.

— Что?! — закричал Сбруев удушающим смехом. — Эдак будете составлять, так и по миру пойдете; эдак, пожалуй, всякий мальчишка составит; нет, батенька, тут надо иметь бездну соображений, чтоб самому впросак не попасть да и других не подкатить.

— Что это значит? Я уж тут ровно ничего не понимаю.

— А вот поймете. Чрез полчаса соберутся сюда все ротные командиры батальона для совещания, так вот и увидите да и поучитесь.

В самом деле, не более как чрез полчаса времени собрались все ротные командиры.

— Ну что, Семен Лукьяныч? — спросил Сбруева командир 1-й роты. — Почем нынешний месяц говядинку-то покупали?

— Дорого, канальство! — серьезно ответил Сбруев. — По четыре рубля восьми гривен за пуд платил.

— А у меня по четыре с полтиной выставлено, — с сожалением заметил тот же командир. — Ну да не беда, разница невелика, сойдет, быть может.

— Конечно, сойдет; а вы, господа, почем показали? — сказал Сбруев, обращаясь к другим присутствующим. — Ты, Творжицкий, вероятно, дороже хватил?

— Молчу, значит, идет, — резко отвечал Творжицкий, командир 4-й роты.

Затем они стали сравнивать свои выписки; гармония как в целом, так и в частностях оказалась полная, точно они предварительно сговорились в ценах и количестве.

— А вы сколько дней показали, господа, что мы продовольствовались жителями? — спросил Сбруев, обращаясь к обществу. — Как бы нам в этом не промахнуться, расходы ведь одинаковы. Я всего два дня показываю.

— Как — два дня? — заметил я. — Мы всего два дня кормились из котла, а остальное время продовольствовались жителями.

— Ну, уж это не ваше дело, — заметил Сбруев.

— Как не мое, ведь ротой мне придется командовать; надеюсь, что имею право заботиться о ее интересах.

— Ну, когда будете командовать, тогда и заботьтесь, а пока не командуете, так и заботиться и хлопотать не о чем: пока я за все отвечаю.

Тут только спохватился я, какого дал маху, согласившись принять роту по наружной части, и понял, какие книги не были готовы у Сбруева.

— Не в ответе дело, но я не могу позволить вам грабить солдат! — сказал я запальчиво.

— Слышите, господа, грабить! — заметил Сбруев, улыбаясь. — Да кто же их грабит? Ведь они же с голоду не помирали, сыты были, ракальи, а если б жители кормить не согласились, пришлось бы расходовать из их сумм.

— Но не пришлось, так и слава Богу, роты у нас и без того небогаты, надо беречь копейку на черный день.

— Об этом, батенька, не нам с вами толковать — казна позаботится, ее жалеть ничего.

— Но разве это благородно?

— Даже высокоблагородно.

Все улыбались.

— Я вижу, что вы шуточками хотите отвертеться, — продолжал я, — но я говорю серьезно, что не позволю вам показать неправильно; в противном же случае доложу полковому командиру, что выписка ваша составлена неверно.

Все общество переглянулось.

— Это уж не по-товарищески будет! — заметил Творжицкий.

— Но согласитесь, что воровать неприлично, и дозволить грабить солдат невозможно.

— Вот, затвердила сорока Якова одно про всякого, — сказал Сбруев. — Что его слушать, господа, далось ему слово «грабить», он и твердит его, как попугай. Так сколько же дней вы, господа, показываете?

Общество переглянулось снова и бросило искоса свирепый взгляд на меня.

Мне стало страшно неловко, но, взволнованный последним заключением Сбруева, я подошел к нему и сказал:

— Понимаете ли вы, что я не шучу, и повторяю вам, что, если вы осмелитесь показать хоть одним днем меньше, я донесу рапортом.

— Пожалуй, я покажу верно, — совершенно хладнокровно отвечал Сбруев, — только вы потрудитесь за сохранение сумм вашей будущей роты заплатить мне все, что было мною израсходовано по тому случаю, что жители кормили людей.

— Что вы тут могли израсходовать? — спросил я.

— Коли не знаете, так и не совались бы. Видно вы, батенька, только задним умом крепки; небось жители так и станут кормить вас, если не заплатишь старосте, сотским, десятским и прочей сволочи, чтоб они приказали миру продовольствовать людей, а в случае приезда начальства показали бы, что нет удобного помещения для варки и что жители добровольно вызывались кормить. А, что — прикусили небось язычок?

В самом деле, я сделал в эту минуту странное движение губами, но не потому, что прикусил язык, а потому, что мне вдруг стало ясно: и радушие жителей, и передовые поездки Сбруева, и все его хлопоты. Я хотел сказать что-то, но, пораженный своим открытием, вдруг остановился.

— Да вы напрасно беспокоитесь, капитан, — сказал командир 1-й роты. — Ведь в полковом штабе по квитанциям видно, где кормились из котла, где продовольствовались жителями, так, что ни покажи, нам не поверят, а исправят по-своему.

— Так зачем же вы показываете несправедливо, когда даже сами знаете, что вам не поверят?

— А вот для чего: ведь сверять квитанции с выписками не будут, это вздор, а просто, если мы покажем два дня, нам сделают четыре; так если мы по всей сущей справедливости пять или шесть дней выставим, нам, пожалуй, и восемь вкатят, тогда поди и разговаривай; у нас квартермистр такой, что не приведи Бог, никакого товарищеского чувства не имеет; ну, да уж и несдобровать ему.