— Мари, распорядись-ка завтраком. Л***, думаю, перекусить хочет, да и нам время, — сказал казначей, видимо недовольный наивной болтовней жены.

— Сейчас, мой друг, — сказала она, поцеловав мужа, и выпорхнула из избы.

— Да, счастлив ты, братец, — заметил я, когда хозяйка скрылась, — что тебе досталось такое сокровище; не удивляюсь теперь, что ты возишь ее с собою; она не бремя, а утешение. Скажи, где тебе Бог послал такое счастье?

— Да, я счастлив вполне; и если б только финансовая сторона была в порядке, просто и умирать бы не надо.

Я недоверчиво посмотрел на него.

— Ты давно уже в этом полку?

— Года два будет.

— А казначеем?

— Около того же времени; меня выбрали в казначеи через два месяца по прибытии в полк.

— И ты до сих пор не обеспечил себя?

— Что ты, смеешься или серьезно говоришь это?

— Чему смеяться, ведь казначеи везде и всюду наживаются, это аксиома.

— Нет правила без исключения; правда, воровать можно.

— Какой же расчет был у тебя переходить в пехоту?

— Мои старики желали, чтобы я был ближе к ним; к тому же и дела их расстроились, они не в состоянии были помогать мне; полк этот стоял тогда в их уезде, они и перетащили меня; прожил я с ними год с небольшим, женился и пошел таскаться по свету; вернусь ли опять когда-нибудь, одному Богу известно; все судьба, братец.

— И не раскаиваешься ты, что перешел?

— Жена заставляет забыть все, она за все вознаграждает.

— Ну, а каково товарищество у вас в полку?

Казначей махнул рукою вместо ответа.

— Плохо? — спросил я.

— Поживешь — сам узнаешь, всего насмотришься.

— Неужели нет ни одного порядочного человека?

— Что ты, что ты, разве я сказал это? Напротив, очень много прекрасных людей; ну, а есть и теплые ребята, в семье не без урода.

— А каких больше?

— Для меня первых больше, не знаю, как тебе покажется.

— Адъютант и квартермистр хорошие люди?

— Я живу с ними ладно, но в полку их не любят; адъютант, между нами будет сказано, отчасти горд, а квартермистр глуповат.

— Ну что ж, одно стоит другого.

— Был ты у полковника?

— Был.

— Ну, как он тебе показался?

— Кажется, добрый человек, но…

— Редкий человек, — перебил меня казначей, — лучшего командира сыскать трудно. Узнаешь его покороче — сам скажешь то же; есть, правда, у него некоторые странности, много темных взглядов на вещи, но кто не ошибается в жизни? Конь о четырех ногах, да и то спотыкается. Ты какую роту принимаешь?

— Я не принимаю никакой, я буду исправлять должность младшего штаб-офицера.

— Вот и прекрасно; в каком батальоне?

— Не знаю, но это, я думаю, все равно.

— Ну не совсем; впрочем, главное, мне хотелось быть с тобой, а как ушлют в третий, так не часто будем видеться — он стоит в тридцати верстах отсюда.

— А в этой деревне какой батальон?

— Здесь только дежурная рота; хочешь, я устрою, чтоб тебя назначили в 1-й батальон, он расположен всего в двух верстах от штаба.

— Сделай одолжение, мне все равно.

— Простите, что я так долго возилась в кухне, — сказала раскрасневшаяся от жару хозяйка, возвращаясь в комнату, — но Трофим наш ничего не понимает, все самой надо. Что, Саша не просыпался?

— Нет, спит спокойно; да где же няня? — спросил казначей.

— Разве не знаешь, что сегодня стирка? Она весь день с бельем провозится. Жан, накрой стол, я сейчас велю подавать завтрак. — И она убежала снова.

Только что мы принялись с казначеем за сервировку, ребенок заплакал, хозяин забыл и меня и стол, бросился в так называемую детскую, схватил ребенка на руки и начал баюкать, напевая какие-то нескладные, но очень усыпительные песни.

«Вот где кстати поговорка: нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет», — подумал я и продолжал один накрывать на стол.

Минут через пять явилась хозяйка с блюдом в руках в сопровождении небритого денщика также с блюдом и двумя графинами.

— А где Жан? — спросила она.

И, не дождавшись ответа, порхнула за перегородку, хотя там уже смолкли и писк и песня.

— Уснул, слава Богу, — сказала хозяйка, на цыпочках выходя из детской, — теперь мы можем закусить спокойно.

Позавтракав, казначей начал одеваться, взял портфель с бумагами, расцеловал жену, перекрестил малютку, и мы вышли из избы: он — к командиру, а я — к адъютанту и квартермистру.

Адъютант и квартермистр принадлежали к разряду «теплых ребят», по выражению казначея. Адъютант принял меня в халате, при входе едва поднялся с места и, указав рукой на близстоящий стул, тоном покровительства произнес:

— Садитесь.

Я сел.

— А вы ведь просрочили, — сказал он, лукаво улыбаясь, — вам уж давно срок, давно надо было бы явиться; ведь уже более месяца, как вас перевели.

— Так, но я не думаю, чтобы я просрочил, мне и сроку назначено не было.

— Но вы не беспокойтесь, — продолжал адъютант, — это ведь от вас зависит, это в наших руках, мы не подвергнем вас ответственности, мы своих не выдаем. Были вы у полковника? Назначил он вам роту?

— Был, но я роты не приму, а буду за младшего штаб-офицера.

— Да? — адъютант сдвинул и нахмурил брови. — Впрочем, это я подал эту мысль, — продолжал он, просветлев немного. — Он ведь без меня ни на шаг, я его вот как в руках держу, — При этом он сделал жест наподобие того, как кучер держит вожжи, и так далеко выдвинул вперед руки, что я должен был со стулом податься назад. — Извините, нельзя, знаете, иначе. Дай волю, так зазнается. Как вам понравилось наше общество офицеров?

— Я еще никого не имел удовольствия видеть.

— Гм… ничего, служить можно, правда, с горем пополам, но можно; конечно, я никогда бы не служил здесь с моим образованием — я ведь воспитывался в университете (впоследствии оказалось, что это было сказано только для красного словца). С моими связями можно было бы и не служить вовсе, но в настоящее трудное время как-то совестно лежать на боку, нынче все порядочные люди служат. У вас есть состояние?

— Нет, никакого.

— Вам не родственник ли дежурный штаб-офицер нашего корпусного штаба?

— Да, родной дядя.

Адъютант вдруг переменил тон.

— Извините, что я принимаю вас в таком неглиже, — сказал он, захватывая левою рукою халат у горла, а правой поправляя полы его, — но я только что встал — всю ночь не спал, завален работой. Не угодно ли чаю?

— Нет, благодарю.

— Да-с, работа у меня страшная, но я ее не боюсь. Жаль одно, что никакого поощрения или, так сказать, возмездия за труды не видишь; правда, я получаю от полкового командира триста рублей серебром в год, — иначе нельзя, согласитесь, кто же для него даром трудиться станет; сам ведь он ни бельмеса не смыслит, все я; ну да что значит его триста рублей? Так, сквозь пальцы пройдут, что и не заметишь; в один дивизионный штаб за годовые отчеты рублей двести, пожалуй, а то и двести пятьдесят заплатить надо, — что же останется? Конечно, я этот расход на счет полковому командиру ставлю, нельзя баловать, сам ведь не догадается, а все-таки поощрения за труды никакого не бывает; здесь ведь не то, что в гарнизоне, — там у адъютанта почти каждодневные доходы есть. Правда, что наша служба благороднее, но зато тут разве только от продовольствия музыкантской команды кое-что перепадет, — ну и все; а вот казначей и квартермистр — это другая статья.

— Что квартермистр? Что тебе надо? — сказал, входя в комнату, рослый рябоватый мужчина лет тридцати в шинели из серого солдатского сукна.

— А вот один и сам налицо, — сказал адъютант, обращаясь ко мне, — позвольте вас познакомить. Поручик Тухолмин, рекомендую — новый товарищ, капитан Л***.

— Приятно познакомиться, — басом произнес квартермистр, — давно вас поджидаем. Добро пожаловать.

— А я вот тут знакомлю капитана с нашим житьем-бытьем.

— Плохое житье, батюшка, понаплачетесь вдоволь, — сказал квартермистр. — Это не то, что у вас там было: тут всякая дрянь, с позволения сказать, тебе в глаза тычет, неприятностей не оберешься; конечно, я плевать на все хочу, а все же неприятно, согласитесь; будь еще полковой командир порядочный человек, все бы ничего, а то такая выжига, чтобы не сказать хуже, что и не приведи Бог.