Вдоль дороги тянутся в один ряд татарские мазанки. То не наши русские избы, не малороссийские хаты, белые как снег, с высокими соломенными крышами, всею толщиною своей клади смело спускающимися в навес вокруг хаты, и с неправильною завалинкою вокруг да с маленькими окошками по одному или по два в стене, вставленными в подъемные свои рамки. Татарская хата, или сарай по туземному названию в соседних к горам местах, кроется обыкновенно невысокою крышею из черепицы, что резко ее отличает от приземистой мазанки с плоскою земляною покрышкою, нередко поросшею травою и напоминающею собою известные у нас в России парники (такова мазанка перекопского татарина), а также и от хижины горского татарина, лепящейся обыкновенно, подобно улью, к прислону горы. Что общего между тремя этими различными видами сараев, — это то, что стены их обыкновенно складываются из обломков плитняка и внутри всегда, а снаружи иногда обмазываются глиною (светло-желтою). В таких стенах обыкновенно оставляются довольно большие окна (около 1 аршина высоты), обтянутые бумагою, заменяющею стекла, и защищенные снаружи деревянною решеткою — эмблемой всегдашней ревности азиатца.
Внутренность сарая обыкновенно разделяется сенями на две половины, мужскую и женскую. Пол везде земляной, набитый глиною. Около стены, прилегающей к сеням, находится камин (одмар), расположенный в уровень с полом, дым из которого проходит в прямую над ним трубу, устраиваемую обыкновенно из хвороста, обмазанного глиною; труба эта аршина на два от земли расширяется над огнем наподобие широкого кожуха наших кузнечных горнов; из середины трубы вы видите обыкновенно висящую цепь (асма) с котелком. У этого семейного очага сидят обыкновенно татары, поджавши ноги, на тюфяках или на войлоках. Тут варится кофе, тут пекутся чебуреки, то есть их круглые слоеные пирожки на бараньем жире, хлеб из смеси ячменной и пшеничной муки; наконец, тут в холодные дни выкуривается несметное множество трубок крымского табаку.
Вся мебель подобного жилища ограничивается несколькими толстыми тюфяками, разложенными вдоль стены вместо диванов, и одним или двумя круглыми столиками не выше делаемой у нас скамеечки для ног. Как украшение в доме зажиточного хозяина иногда рисуются почти во всю высоту стены тщательно сложенные кучи разноцветных ковров и подушек.
В двух селениях, совершенно подобных сделанному нами здесь общему очерку, стояла под конец зимы рота О… ополчения майора Барновского. Не очень тепло должно было жить ратникам в татарских сараях, несмотря на всю их опрятность. Хозяева-татары на тепло, впрочем, не скупились, потому что в обыкновенный январский день, когда степь покрыта легоньким снежком, а в воздухе стоит сероватая оттепель, можно было в любом месте увидеть дымящийся огонек в камине и в то же время настежь растворенную дверь в сени. По этой, вероятно, причине иной ратник, видя, как щедро татарин теплотою своей избы делится с матерью-природой, широкой степью, и видя себя обделенным, вымещал свое неудовольствие то на курах, то на баранах татарина. Недочет в курах и баранах постоянно увеличивался. Обращались не раз и к ворожеям, чтобы узнать, куда деваются животные, обращались и к муллам, чтобы «отчитыванием» из Корана разогнать злое наваждение; прибегали и к окуриванию своего жилья, и даже некоторые, подеятельнее, просиживали по ночам в закоулках, чтобы подсмотреть, кто берет кур и баранов. Были слухи даже, будто и вправду удалось какому-то татарину, хитро зарывшемуся в солому, подкараулить, как пришли гяуры за его коровой, и он с отчаянием, отказавшись от помощи Корана, вверился своим кулакам. Но что же — ни слово Магомета, ни кулак его поклонника не могли спасти висевшей уже на волоске жизни коровы: мощные руки гяуров, связав татарина, упрятали его под ту же самую солому, из-под которой он только что вылез. Жаловались начальникам, прибегали к посредству соседних помещиков, гуяров же. Хлопот было много и не совсем понапрасну, потому что «зуб за зуб и кровь за кровь» — это изречение Корана оправдывалось, когда усиленные старания домохозяев достигали иногда до улик. Провинившегося наказывали. Попадаться стали реже и реже: одни только куры и бараны, которых, вероятно, не догадались также высечь, попадались по-прежнему.
Неподалеку от места, где совершались описываемые нами мрачные видения и еще более мрачные деяния наяву, в одной из тех благодатных долин, где среди роскошной зелени и под теплым небом юга во время минувшей войны так много наших раненых и больных чудесным образом поправлялись и даже в самое короткое время возвращались к полному здоровью, стоит уютный дом с усадьбой, принадлежащий одному из самых гостеприимных семейств на всем полуострове. Господин Гуттер, владелец этого имения, живущий издавна в самых дружеских отношениях ко всему населению окрестностей, принимал немалое участие в неприятном положении татар, у которых был военный наш постой. Как умный человек, он скоро догадался, что «у голодного брюха нет уха» и что по этой уважительной причине нечего сердиться на постояльцев за то, что они объедают хозяев; и задумал он, как бы помочь горю так, чтобы и волки были сыты, и овцы были целы. Он знал уже, что ротный командир, майор Барновский, человек, не любящий общества, но во что бы то ни стало задумал-таки он с ним познакомиться, а после посмотреть, что и как можно было бы уладить в пользу ратников и их хозяев, татар. Остановившись раз на таком решении, господин Гуттер ждал только случая приступить к делу.
Был какой-то праздник. Господин Гуттер по праву соседства посылает в роту ратникам в подарок несколько ведер фруктовой доброй водки из собственной винокурни и корову на артель, а ротного командира просит сделать честь пожаловать к нему на обед. Посланный возвратился, и с ним двое или трое ратников, то есть фельдфебель и два урядника, пришли благодарить за оказанное «пожертвование». В то же время от ротного командира принесли ответ, что он нездоров и потому к обеду быть не может. Помещик наш вместо обычной своей утренней прогулки отправился сам познакомиться с больным майором. Майора он застал, несмотря на его болезнь, занятым все-таки службой: по долгу ближайшего начальника он старательно пробовал и перепробовывал присланное для ратников господином Гуттером. Помещик потащил майора к себе чуть не силою.
Я приехал к господину Гуттеру часу во втором дня и застал его вместе с незнакомым мне лицом в ополченском кафтане со штаб-офицерскими эполетами. Хозяин нас познакомил. Это был майор Ферапонт Евтихич Барновский, командир роты ратников, квартировавшей по соседству в деревнях. Между нами завязался разговор, один из тех разговоров, которые нетрудно вперед угадать каждому, кто знаком с бесчисленными встречами людей на военных стоянках. Говорили о походе из внутренних губерний России в Крым, о дурном положении непривычных ратников в новой для них стране, о том, что татарские сараи зимою холоднее русских изб, о прежней службе майора в армии.
Майор был мужчина небольшого, скорее даже маленького, роста, немолодой, довольно плотно сложенный. Его круглая головка и редкие, полувсклокоченные русые волосы на ней для опытного даже френолога ничего, кажется, не выразили бы, кроме того разве, что майор менее всего занимался своим туалетом. Небольшие серенькие глаза его, по-видимому, по крайней мере в тот день, были в дурных ладах с его физиономией, потому что последней явно хотелось веселиться — она горела жизнью, была красна, полна, так что небольшие рябинки, по ней рассеянные, составляли едва ли не единственные на ней впадины, а глаза, как будто бы наперекор, с упрямством закрывались, выражали какое-то утомление и то и дело собирались спать. Голос также скорее соглашался с глазами, нежели с физиономией; словом, разладица во всем была решительная. Не упомню хорошо, чью сторону держали ноги — глаз или лица.
— А вот и моя музыка! — сказал майор, указывая медленным движением руки на стеклянную дверь балкона со стороны сада, на который всходила в это время порядочная толпа людей с бородами и без бород, в серых кафтанах, в больших сапогах и с медными крестами на шапках; у некоторых из них в руках виднелись инструменты вроде бубна, балалайки, позвонка и тому подобного.
