17 апреля 1942 года.

Днем иду в Порт — надо к 1 Мая сшить костюм… Мой, с осени 1939 года, совсем обтрепался.

Город по-весеннему оттаял.

На улице, на складном стульчике, сидит согбенная старушка в черной шубе, спиной к солнцу, греется, горестно глядит. Какой-то бородатый брюнет, с клокочущими хрипами в горле, тоже сидит, несколько подальше, на панели. Ему лень или, может быть, трудно, вынести себе стул или скамеечку. На Неве к парапетам набережной свезены кучи снега. Трамваи идут редко, переполненные до невозможности, — люди висят с внешней стороны дверей. Толпа очень усталая, болезненная; всех тянет на солнце, на воздух. Эта выставка оживающих людей предельно волнует. Много я видел в жизни, но это превосходит все виденное ранее. Контраст голубого неба, солнца и мучительно-бледной массы людей разителен. Мальчишки гоняют по улицам; проходят небольшие команды бойцов. В скверах, в садах проступила прошлогодняя трава. Сметают в кучи остатки снега и битые стекла. Лед на Неве серовато-грязный.

С пробитой крышей, с обвисшими железными ржавыми листами, с выбитыми окнами стоит бывшая типография Академии наук. Рядом с трудом рубит топором остатки сарая какая-то женщина. Она отщепляет куски сырых пеньков. Из пустых домов тянет сыростью. Вспомнил старинное пророчество: «Петербургу быть пусту», — но все относительно… Жизнь вечна! Она упорна до невероятия!.. Прошла полная, здоровая, чисто одетая девушка… Видишь в толпе здоровых женщин и думаешь: вот матери нового поколения!

В здании штаба для учения пролили хлорпикрин. Мы все в противогазах.

В сводках. О гитлеризации Франции. Лаваль — премьер, американцы покидают Францию. Может быть, дело пахнет англо-американским десантом?

Показания фашистских пленных стереотипны: потери, усталость и т. д. Однако было бы правильно думать, что мечта, надежда достичь победного мира летом 1942 года может двинуть миллионы немцев еще на новое усилие. Аналогичную картину мы видели весной 1918 года на Западном фронте: немецкие волны шли с марта по июль, пока резервы Фоша, ярость Клемансо, английское сопротивление, приток американцев, а главное — пример русской революции не сломили Германию окончательно…

Город как выздоравливающий больной… Покачивается на зыбях болот и истории и доверчиво улыбается весне. Сколько в городе странных, трогательных и ужасных историй… Вот гражданка Матюшина, — знала Горького, Маяковского, товарищей из старых большевистских и издательских кругов. Сейчас почти слепая, но бодрая старушка… Зимой к ней тянулись дети, — она вела для них журнал, беседовала, придумывала игры… Многие дети, однако, умерли. Матюшина жила на сто двадцать пять граммов хлеба, дышала на свои замерзающие комнатные растения, и некоторые из них чудом уцелели. У нее была собака — овчарка, она тоже голодала, скулила, отощала, стала есть песок из пожарного ящика. Однажды Матюшина и ее приемная дочь отдали свои пайки собаке. Она на лету проглотила хлеб и удивилась: откуда это, почему же еще не дают? Женщины заплакали, заскулила собака… Она умерла бы, но пришла повестка из военкомата, собаку забрали — это ее спасло.

А рядом мелкие люди за вермишель выменивали для своей «квартирки» мебель у голодающих товарищей…

Вечер, сидим без света. Кровавый закат… Пока тихо… Крон, Штейн, Азаров рассказывают о своих осенних впечатлениях 1941 года…

Я вспомнил о том, как грустил Иоганн Зельцер, будто чуял свою гибель.

Работу по фильму продолжать отказался — на уступки и компромиссы не пойду.

Из морских бригад моряков списывают обратно на корабли. Признак как будто хороший.

19 апреля 1942 года.

Солнечно, совсем тихо…

Письмо из Красноярска, от Петра Попова^[35], — такое родное, душевное. Сразу же написал ему ответ.

…В городе новые необходимые строгости с пропусками. Все документы визируются заново.

Читаю историю Ленинграда.

С 10 апреля не имеем центральных газет. Ждем, когда подсохнут аэродромы.

К шести часам поехал на радиоузел. Весенний малолюдный город. Против бывшего кадетского корпуса на Неве — прямо севастопольский бастион: мешки, ограждения, в середине — зенитная батарея. Невский — подсохший…

Прочел по радио свою статью «Балтийцы идут на Запад!». В радиоузле мне дали письма слушателей: просят меня опять вести политбеседы, «как в октябре — ноябре». Надо подготовить майскую беседу.

Пошел пешком по Невскому в «Асторию». Люди счастливы — весна, жмурятся на солнце. Видишь улыбки и в то же время видишь на лицах тяжелейшие следы зимы. Несколько новых плакатов-лубков, афиши о концерте Ленинградского ансамбля красноармейской песни и пляски, о весеннем цикле концертов; объявления магазинов… Признаки упорной жизни, быта и труда. Взгляды проходящих женщин веселые, потаенные, вызывающие и ни к чему не обязывающие. Кое-где уже блестят трамвайные рельсы, катят автомобили, иногда совсем «мирные». Бывают и «трофейные». Запахи бензина, асфальта, тепла — почти парижские дуновения. Еще немного ландышей и фиалок — и иллюзия будет законченной. В Париже я вспоминал свой Ленинград — в этих городах есть нечто неуловимо общее…

По радио передают концерт. Многие на улицах слушают его на ходу или по-южному, у подъездов. Прежней густой суеты, вечного бега толпы нет и в помине. Промчался грузовик с бойцами, они задорно, горласто поют. Этого я не слышал с августа — последнюю песню бойцов я слышал в Минной гавани Таллина, когда отряды с кораблей шли в бой. Осенью в Ленинграде не пели. Были картины такого утомления, что холодела душа.

Вспоминаю, как добровольцы отходили от больницы Форелля^[36] — хмурые, растерянные… Что это было? Ведь почти мгновенно — те же части вновь бились, но уже насмерть, и первые остановили врага… Немцы испугались четырехмиллионного Ленинграда!

Иду и гляжу на старину города: Аничков, Пажеский корпус, костел Екатерины, почерневший деламотовский^[37] Гостиный двор, Казанский собор… И Петербург поры капитализма: дом Мертенса, дома на Морской, немецкое посольство, «Астория»…

Из военных новостей. Противник как будто концентрирует силы в районе Пушкина… К штурму или для борьбы с ударными группами генералов Федюнинского и Мерецкова?

Наши готовятся. Части заняли исходные рубежи… Пришло пополнение. У одного бородача — четыре Георгиевских креста под шинелью (!). Объяснил:

— Я не царя защищал, а Россию…

Все жадно ждут вестей о событиях, перспективах, о втором фронте…

В армию прибыл уполномоченный Ставки товарищ Ворошилов. Смело, упрямо идет вперед. Прямым попаданием был разбит его блиндаж, бомбой — дом, где он останавливался. Но оба раза товарищ Ворошилов куда-то выезжал, и дело обошлось.

20 апреля 1942 года.

Солнечно. Читаю историю Ленинграда…

Днем к 3.30 еду в Ленинградское отделение ССП. На Неве местами промоины, у Троицкого моста Нева почти очистилась от льда. На подводных лодках оживленно… Весенние приготовления.

В ЛО ССП собрались в небольшой гостиной. Крошечная эстрада, старый потертый ковер, круглый столик, несколько обитых выцветшей материей кресел. Сегодня литературный вечер Веры Инбер. Она читала несколько стихотворений и три главы поэмы «Пулковский меридиан». Было человек двадцать пять. Я слушал ее чтение в третий раз, — меняется обстановка, меняется и отношение к вещи. Первая глава — с жалобами на бомбежку госпиталя — мелка; современная война идет выше этих «гаагских жалоб». Точка зрения врага нам ясна: в госпитале лежат кадровые военные — командиры и бойцы, целесообразно их уничтожать. Этому «тотальному» подходу фашистов надо противопоставлять не жалобы… Вообще хлипкий подход к грандиозной машине войны негоден…