«Давай ставить спектакль вместе», – предложила она после того, как я отработала в колледже первый семестр.

«Давай», – согласилась я.

Но теперь я определенно пала в ее глазах, теперь нас с Грейс разделяет огромное расстояние. И все же, не могла ведь она меня предать? Я кошусь на экран телефона. По-прежнему ни одного сообщения.

– Что происходит? – спрашиваю я у пустынного холла.

А потом замечаю, что дверь театральной мастерской приоткрыта, и из щели виднеется полоса света. Логово Хьюго. Кажется, там негромко играет музыка, до меня доносится приглушенный гитарный рокот. Сердце в груди колотится, как бешеное. Он там. Все еще работает над постановкой, моей постановкой. Создает для нее осязаемый мир.

Вхожу. В нос мне, кружа голову, ударяет сладкий запах древесины. И от этого почему-то сразу накатывает умиротворение. В высокие окна мастерской светит неяркое вечернее солнце. Тут и там громоздятся прислоненные к стенам незаконченные фрагменты декораций. Одни представляют собой изысканный интерьер французского дворца, другие – пышную природу Италии: голубое небо, зеленую листву и виноградные лозы, освещенные ярким солнцем. Небо, листву и лозы из «Все хорошо».

Я окидываю мастерскую взглядом, и мое сердце воспаряет. А боль слегка унимается. Больше не кричит криком, только шепчет. Стул с ноги сдвинули. И паутина теперь мерцает едва-едва.

И вдруг я замечаю его. Накрытый куском ткани, он стоит в центре большого деревянного верстака. Макет. Миниатюрные декорации к постановке, мини-портрет вселенной моего спектакля.

В волнении я ковыляю к нему. Честно признаться, я и не думала, что еще способна передвигаться так быстро.

Интересно, какую мою идею он воплощает? Может, это акт первый, сцена первая? Где Елена рассказывает зрителям о своих горестях: она без ума от Бертрама, но ей ни за что его не получить? Или это та сцена, в которой она с помощью колдовских чар исцеляет Короля? Или момент, когда воспрявший духом Король приказывает Бертраму жениться на Елене, а тот не желает брать ее в жены, и все зрители мгновенно проникаются к нему ненавистью? Или тот, где Елена получает от Бертрама ледяное письмо, в котором он объявляет, что уезжает в Италию на войну, потому что лучше умрет, чем станет ей мужем? А может быть, это финал, в котором Елена, перевернув небо и землю, все же заставляет Бертрама ее полюбить? И тот, наконец, объявляет и ей самой, и всему миру, что видит ее, видит по-настоящему – в той единственной совершенно невероятной строчке.

– Миранда?

И вот он возникает передо мной – в руке зажат молоток, волосы занавешивают глаза. На нем футболка с Led Zeppelin и знакомые заляпанные краской джинсы. И похож он на обдолбанного норвежского бога.

– Хьюго, – шепчу я.

– Миранда, – отзывается он. – А я услышал какой-то шорох и вышел на шум.

Он улыбается, и внутри у меня вспыхивают зловещие искорки.

Что мне рассказать вам о Хьюго, кроме того, что какое-то время мне казалось, будто я его выдумала? Соткала из воздуха и «валиума», чтобы было ради чего ходить на работу, ради чего жить дальше. Но нет, я его не наколдовала. Хьюго – реальный человек. Раньше он работал на заводе, а потом сделался мастером на все руки у нас в колледже. Зимой и весной помимо основных обязанностей он еще мастерит декорации для институтского театра. Хьюго так хорош собой, что кажется, будто бог прислал его сюда, чтобы сыграть над факультетом английского языка злую шутку, поглумиться над шабашем несчастных издерганных поклонниц Стинга. «Видели, ведьмы старые? – как бы говорит нам он. – Вот она – жизнь. Прямо перед вами. Благоухает вечной юностью. Мастерит из дерева что-то невероятное своими крепкими, перевитыми венами руками. Смотрите на него, вожделейте его! Любуйтесь виноградными лозами татуировки, взбирающейся вверх по его мускулистым предплечьям, намекающей, что его породила сама земля, что он – ее самое лучшее, самое чудесное дерево».

А еще Хьюго сидел в тюрьме. Понятия не имею, за что его туда упекли. Но мы с Грейс любим строить догадки на эту тему. «Покушение на убийство? Угон машины? Нападение с отягчающими? Как думаешь, на кого он мог напасть? Я почему-то не сомневаюсь, что они сами напросились».

«Миранда, какая разница? Самое главное, что он великолепен, как мастер декораций».

«О да, это правда. Он великолепен».

Как-то на вечеринке после спектакля Хьюго рассказал мне, что это в тюрьме он увлекся Шекспиром и научился делать декорации. А до этого ему и на Шекспира, и на театр было насрать – «Простите, Миранда».

«О, что вы, не извиняйтесь, пожалуйста», – отозвалась я. В темном переулке моего сердца шелестели опавшие листья.

Там же, в тюрьме, он научился создавать целый мир, располагая минимумом инструментов и материалов. А потому для институтского театра с его практически отсутствующим бюджетом оказался великолепной находкой. Так я и сказала ему на той вечеринке: «Вы великолепны».

Хьюго растерялся, не зная что ответить.

Тихо пробормотал: «Спасибо», отпил вина из стаканчика и ретировался к компании своих приятелей из техперсонала. Они стали громко обсуждать концерт какой-то хеви-метал группы, на который ходили все вместе. От меня же не укрылось, как увивалась вокруг них Фов, картинно округляя глаза и заливаясь над каждой шуточкой Хьюго. Уж очень старалась показать, что ей интересно, что она вовсе не ханжа с шомполом в заднице и неизменно играющим в машине Сондхаймом[8], а своя в доску отвязная девчонка. Что вы, она просто обожает хеви-метал! Вот даже и разговор о нем может поддержать – ну, видимо, раз сочла нужным влезать. И вот что странно – Хьюго слушал ее довольно внимательно и даже кивал головой.

Я отправилась разыскивать Грейс и нашла ее в уголке с сигаретой. Наверняка она видела всю эту сцену, но мне сказала лишь: «Зажигалку?»

Я никогда не смогу заставить себя заглянуть Хьюго прямо в его странно поблескивающие глаза. Такие безмятежные, всегда словно слегка затуманенные. Цвет их постоянно меняется – в зависимости от освещения. Я никогда не посмею открыто залюбоваться его волосами цвета спеющей на солнце пшеницы. Никогда не смогу остановить взгляд на его губах, еще более идеальных из-за короткого неровного шрамика в уголке рта, благодаря которому кажется, что Хьюго постоянно усмехается. Может, он в тюрьме его заработал? Что уж говорить о настоящей его улыбке, той, с которой он сейчас смотрит на меня! От нее все мое тело делается светящимся и невесомым.

– А я вас в театре и не заметил, – говорит Хьюго.

«Еще бы, – думаю я. – Как ты мог меня заметить?»

В былые времена я могла заставить таких как Хьюго ползать передо мной на коленях. Мне вспоминается та молодая женщина, которой я была когда-то. Ее яркий портрет из старой театральной программки «Все хорошо». Она до сих пор хранится у меня на самом дне мертвого ящика с нижним бельем, и иногда ночами я достаю ее и мучаю себя. Листаю ветхие блестящие страницы. И вот оно! Мое невозможно лучезарное юное лицо, обрамленное каскадом темных волнистых волос. Невероятная красота! Капля жестокости. И блаженное неведение относительно будущего.

– Простите, что нагрянула без предупреждения, – говорю я. – Просто услышала музыку и…

– Пришли на шабаш[9], значит? – усмехается Хьюго.

А я смотрю на него, надеясь, что сумела изобразить на лице нечто похожее на улыбку.

– Не извиняйтесь, – продолжает он. – Я всегда рад вас видеть.

Да ладно? Серьезно?

– Эй, Миранда, вы в порядке?

«Не смей жаловаться ему на свои боли. Даже не вздумай, карга ты старая. Чшш!» – шипит молодая прекрасная Я. И подносит свой изящный пальчик к ярким, как вишни, губам. Я же сжимаю свои, потрескавшиеся, и киваю:

– Ага, просто репетиция. В смысле, жду, когда она начнется. Почему-то пока еще никто не подошел.

Я опускаю глаза на усыпанный опилками пол. Ни за что не дам себе расплакаться перед Хьюго.