Тут шотландец бросился к ним со всех ног, вскочил на сиденье и обхватил за плечи Репнина, скорее всего чтобы не вывалиться из машины на бешеном развороте, с которым леди Парк сорвала ее с места.

— Чудесная малиновка, ах, какая чудесная малиновка! Наконец-то мы тронулись, отлично, не правда ли, господин Репнин! (Каким образом удалось усвоить этому шотландцу столь безукоризненное произношение его фамилии?)

Уже через две-три минуты леди Парк догнала караван машин на шоссе. Они сидели втроем на сиденье, прижатые друг к другу, и Репнин поневоле мог видеть ее маленькие груди в вырезе полотняного китайского жакетика и ее красивую ногу молодой балерины, открытую до колена и сильно нажимавшую на педаль. У нее были золотистые, как у Нади, волосы. И темные глаза, как у сибирского орленка. Они сверкали в окружении светлых белков, точно в оправе перстня. Смеялась она каким-то ребяческим смехом, шаловливо витавшим вокруг ее губ, сложенных красным сердечком. Ведя машину, она не выпускала из пальцев сигареты.

Совсем не ради женщин приехал Репнин в Корнуолл, да ему здесь никто и не нравился, кроме тещи Покровского с ее роскошной красотой зрелой женщины, напоминавшей ему красоту собственной жены, хотя он и догадывался о тайных помыслах супруги доктора, готовой принять на отдыхе, как и подобает амазонке, невидимый любовный поединок. Совсем другое дело юная жена этого старца. Чего она ждет, настоящей любви? Нежности? Или науки страсти? Когда умирают в объятиях с остановившимся, изумленным взором? Бесконечную любовь, которая завершится, если так суждено, в рыданиях? Новым и счастливым браком, в случае смерти старика? Он посмотрел на леди Парк и усмехнулся. Боже, до чего ж она смешная в этой нелепой шляпке, съехавшей набок, — и у него могла бы быть такая же дочь, но ее у Репнина не было.

— Она нас опрокинет, эта женщина, — прокричал ему Парк в самое ухо, — непременно опрокинет, кошмарно водит машину, а воображает себя водителем экстра-класса!

Какая-то девчонка, хотя и была еще от них далеко, испуганно, точно заяц, перебежала дорогу. Где-то в вышине заливались жаворонки. Репнин не видел их в небесной голубизне, а только слышал. Один немецкий поэт, помнится, назвал их «ракетами весны». Его отцу, почтенному члену Думы, мало было того, чтобы сын учил на память английские стихи, он требовал к тому же, чтобы он учил и немецкие — именно те, которые любил сам член Думы.

Пейзаж, который открывался перед путешественниками, поражал великолепием и величественностью — достойная декорация для разыгравшейся драмы между Тристаном и Изольдой. Слева до горизонта простирался океан, не менявший свой цвет подобно Средиземноморью. Он был темного цвета, с сизым отливом, подобно лаве или расплавленному свинцу. Высокие скалистые хребты, обрывы и расселины берега напоминали Репнину столь любимое им кавказское побережье Черного моря.

Они промчались мимо каких-то поселений с белыми домиками и зелеными садами, с зимними цветами посреди лета. Репнин вдыхал хвойный запах низкорослых сосновых перелесков и смотрел на ее маленькие груди, которые были так близко. И снова у него в голове пронеслась шальная мысль: быть может, эта девочка, совсем еще ребенок, каким-то чудом так и не стала женщиной в руках огромного шотландца, ее мужа. Старик что-то бурчал себе под нос или напевал, время от времени порываясь вжать Репнина еще глубже в сиденье и завоевать себе жизненное пространство, словно боясь выпасть из машины.

Первая встреча каравана была назначена в местечке Вейдбридж. Здесь сэр Малькольм велел остановиться, ибо жаждал показать Репнину место битвы, в которой пал король Артур, сражаясь против англосаксонских завоевателей, а вместе с ним полегли и все его рыцари до последнего.

Где ж это место? Да вон там.

Сэр Малькольм указывал пальцем куда-то в пустое поле, где никто ничего не видел. Кроме церковной колокольни, камней да очертаний холма, расплывчатого, как во сне.

Все зачарованно слушали сэра Малькольма, стремясь проникнуться сочувствием к тому, что когда-то здесь происходило. Тут леди Парк расхохоталась: ее муж, наверное, в сотый раз показывает это поле. Ради этого только и выезжает на экскурсию. (При ее словах сэр Малькольм покраснел до ушей.)

Леди Парк подхватила Репнина под руку и повела показывать ему совсем иное. Железнодорожную станцию этого средневекового городка, одну из самых старых в Англии. Каждый раз, когда она проезжает мимо этой станции, она трогает ее до слез, как сэра Малькольма то поле, где было побоище.

Станция построена в 1854 году. Сейчас она такая ветхая, заброшенная, запущенная. Никто ее не ремонтирует, не следит за рельсами, все еще уходящими куда-то вдаль. Это самое печальное место во всем Корнуолле. На нее страшно подействовал вид этой станции. Ах, она бы так хотела умереть молодой.

Репнин молча шел за ней следом, с усмешкой слушая лепет этого юного создания, принадлежащего, как говорили когда-то в России, к «высшему свету». Но вскоре перед ним предстала картина, которая и его повергла в глубокую печаль. На запасных путях догнивал старый паровоз — груда заржавевшего, черного, холодного лома. Подумать только, лет сто назад этот паровоз ходил, блестящий и новый, — разве не странной, необъяснимой и обманчивой кажется эта мысль? Невозможно поверить — хотя это было именно так, — что когда-то станцию заполняли толпы людей, мужчины и женщины, здесь встречались и расставались супружеские и любовные пары. Родители поджидали здесь детей, приехавших из школы. Женщины приходили к поезду с зонтиками от солнца и от дождя, поскольку в Корнуолле передки дожди. Обитал где-то здесь с женой и детьми и закоптелый кочегар и сидел в своем углу с семейством вокруг котла, из-под которого выбивался адский пламень. На станцию возвращались после похорон и после венчания и, несомненно, отсюда же отправлялись в свадебное путешествие.

И что же здесь теперь? Пустота.

Никакого следа от прошлой жизни, никакого следа.

Было и прошло.

Но лишь безумец мог бы утверждать, будто всего этого не было в действительности.

И пока леди Парк побежала сорвать какие-то цветы, росшие в траве вдоль рельсов, Репнин подумал: грустная эта картина может и в самом деле подействовать на юное существо, хоть она и казалась ему смешной с этим ее желанием умереть молодой.

Но может быть, она права? Может, надо сократить время жизни? Остаться навсегда в лучшей ее поре. В лучшей поре его и Надиной судьбы. Желает ли он, чтобы что-то длилось вечно? Россия? Жизнь его матери? Разве не приходили и ему, прожившему на свете пятьдесят четыре года, такие же мысли, как этой молоденькой девчонке, жене старика? Только потому и вышедшей за него замуж, что у него плантации на Цейлоне! Но есть и другое, не менее грустное. Эта станция 1854 года не имела былого значения уже и для тех, кто проезжал здесь в 1904 году. Это был тот самый год, когда отец его предупреждал о грядущей революции. Всего лишь через 50 лет новые люди, которые тут проезжали, не имели ничего общего с теми, кто дожидался здесь первого поезда. Впрочем, какое им до этого дело? Нет, в мире не существует связей даже с самыми близкими, с самыми родными, и эти связи обрываются не только самоубийством или революцией. Есть ли какая-нибудь связь между ним и его отцом? И в чем она? В том ли, что они были одной семьей? И любили друг друга? Горевали, плакали вместе, узнав, что кто-то из семьи ушел? Куда? В землю? Его отец затерялся где-то в Финляндии, и это все, что он о нем знает. А мать? Через Красный Крест до него дошли вести, будто ее видели на улице во время праздничного фейерверка по поводу прорыва блокады вокруг Ленинграда. И что же? Позволят ли ему приехать, чтобы закрыть ей глаза? Чтобы на смертном ложе она могла еще раз увидеть глаза своего сына?

И вот этот черный призрак брошенного паровоза. Темные, пыльные, закопченные окна полуразрушенной станции. Никого из тех, кто дожидался тут первого поезда, уже нет на свете. Хотя они существовали, невозможно это отрицать. Остались одни лишь рельсы, все еще устремленные параллельно вдаль. Скоро из них вынут заклепки, точно гвозди из тела Христова, и они исчезнут бесследно. Значит, есть что-то гораздо более грустное, чем невозможность вернуться? Да и куда вернуться? Через Красный Крест до него дошла весть — в последний раз мать его видели на улице при освобождении города. И это все.