Ежедневно в полдень мисс Мун ждет в машине какой-то офицер. Он не выходит из машины. Говорят, они обедают в роскошном ресторане тут же, за углом. Это ресторан «Ritz».
Так вот кто будет угрожать ее семейной жизни в Лондоне, думает его жена, но, естественно, ничего ему не говорит. Она по голосу чувствует это. (Мужья такие глупые, они не умеют этого скрывать.)
Но его никто из этих женщин не интересует, говорит ее муж. Его мысли по-прежнему заняты Россией, и женщинам в душе его нет места. По крайней мере чужим, такое ему не грозит. Вот если бы он мог сделать что-то для своих, для тех людей, которых они вывели из Керчи, или вообще для русской эмиграции, и для нее, в этом их бедственном положении, возможно, он бы испытал волнение в крови, но только не из-за мисс Мун, нет, нет. Увидеть ее голой в подвале — это все равно что созерцать прекрасные тела деревянных кукол, манекенов в витринах, наряжаемых по утрам, когда он проходит мимо по дороге на службу. Этот вид любви в подвале фирмы Лахур, ибо другой любви между ними быть не может, давно уже его не привлекает. Будь он в силах удержать несчастного Барлова от самоубийства — вот тогда бы он еще раз пережил сердечный трепет, но эта красивая девушка не может его вызвать. Окажись она даже в поясе невинности.
С этой треугольной черной бородой, какой не носил больше никто в целом Лондоне, лицо его казалось страшно бледным, а черные огромные его глаза лишь подчеркивали бледность. Он смотрел на жену так, словно она растворяется в тумане и он провожает ее взглядом куда-то вдаль. Безмерная печаль разлилась по его лицу, горбоносый профиль выражал страдание. (Впервые увидев его в Керчи, Надина тетка воскликнула: «Это, верно, азиат какой-нибудь? Ну форменный итальянский бандит. И откуда только у русского такие черты?»)
Надя с легким смехом следила за рассказом мужа, в то же время не переставая тревожиться про себя. Эта тревога возникала у нее всякий раз, когда она, к изумлению своему, замечала, что ее муж, наконец-то получив место и заработок в Лондоне, по-прежнему невесел и молчалив. Как всю прошедшую зиму, хотя у них все это время повторялись страстные и бурные встречи, когда она возвращалась из города по вечерам. Они забирались, спасаясь от холода и голода, в постель, и стоило ей проявить желание, как она оказывалась в его объятиях, неизменно доставлявших ей наслаждение все эти долгие годы, прожитые с ним в браке. Наслаждение, венцом которого был крик опаляющей, как раскаленные угли, страсти. Высокий, со смуглой кожей, какая бывает только у ловцов жемчуга, этот человек, бывший столько лет ее мужем, доводил свою жену, которая была моложе его, до исступления, и это повторялось каждые два-три дня с таким же безумием и стенаниями. Как часто, скитаясь по Лондону в надежде продать свои куклы, думала она: все отнял у нее Господь — и знатную фамилию, и земли, и поместье, и роскошную и беззаботную жизнь в высшем свете, зато он дал ей любовника взамен, которым она восхищалась, теряя сознание в его объятиях, от его поцелуев. (Правда, другого мужчины она не знала.) Ее приятельницы никогда не отзывались с воодушевлением о своих мужьях. Зато все они заглядывались на ее мужа. Что привлекало в нем женщин? Атлетическое сложение, лицо или эти глаза? Надина тетка со смущением ей признавалась: «Сущий дьявол этот твой Репнин. У-у, черный дьявол!» Дьявол, но о чем другом и остается мечтать женщинам!
Мозг Репнина сверлили скрипучие голоса лондонских нищих, оглашавшие одну из самых фешенебельных улиц Сент-Джеймса в Лондоне.
Нищих в Лондоне нет. Побираться запрещено. Однако не запрещено быть уличным певцом. Попадаются и приятные голоса. Некоторые исполняют старинные песни, оживляя пением улицы Лондона, как их предшественники в восемнадцатом веке, а надо сказать, эти старинные английские песни бывают очень трогательны. Но многие певцы уже состарились. Теперь это не певцы, а обыкновенные нищие. Один такой нищий через день появляется на фешенебельной лондонской улице Сент-Джеймса. Поет скрипучим, как у попугая, голосом. Он почти совсем слепой и движется вперед, повернув лицо вбок к обочине тротуара, о которую постукивает палкой. Мимо него проносятся автомобили. Так и кажется, вот сейчас они его заденут и поволокут за собой.
Этот нищий приходит на свое обычное место в одно и то же время, около полудня. Однажды Репнин вышел на него посмотреть. И застал картину, которую не думал увидеть в богатейшем городе Лондоне. Как раз в полдень к тротуару подкатил огромный черный «Роллс-ройс». Машину, видимо, намеревались остановить перед лавкой.
Заметив нищего, шофер притормозил и стал пережидать, когда удалится внезапная помеха. Он дождался, когда нищий закончил пение, и лишь тогда отворил дверцу машины и, сняв фуражку, произнес, словно извиняясь: «Сэр!» Из машины вылез эксцентричный старый господин. Господин посмотрел на удаляющегося нищего и покрутил головой.
Тут же неподалеку стоит один дом — в нем бывал адмирал Нельсон. Он преклоняется перед Нельсоном, заметил Репнин; он теперь рассказывал жене все касавшееся этой улицы, куда он ежедневно отправлялся на работу. Не громкий титул заставляет восхищаться им, а мужество адмирала, победителя Наполеона, потерявшего в битвах руку и глаз и остававшегося любовником. И владыкой Океана. Говорят, Нельсон не стыдился слез. Где-то на этой улице был и дом, в котором некоторое время обитала леди Гамильтон.
Они как-то видели Нельсона, напоминает своей жене герой нашего романа. Разумеется, это был актер, исполнявший роль адмирала. Известнейший в то время киноактер Lesly Haward. По случаю каких-то торжеств он появился в образе адмирала Нельсона на ступенях церкви святого Павла. Помнишь, мы тогда стояли с тобой совершенно зачарованные? Так и чудилось, будто Нельсон встал из могилы. Он пришел, чтобы дать свой последний бой и увидеть еще раз леди Гамильтон. Словно бы Нельсон и на самом деле мог воскреснуть. Как странно, однако, устроена человеческая жизнь, в которой все связано незримыми узами. Судьба адмирала Нельсона с их собственной судьбой. Впрочем, теперь он приходит на эту улицу вовсе не для того, чтобы размышлять о Нельсоне или о войне. Теперь в его обязанности входит следить за тем, как шьют подметки, и отмечать, сколько пар сапог и женской обуви продано за неделю. Он до смерти будет помнить запах подметок. Он нисколько не напоминает запах океана. Репнин должен сообщать семейству Лахуров, сколько фунтов стерлингов за истекшую неделю положено в банк. Выйдя из подземной станции, он, подобно шахтерам, поднявшимся на поверхность, окидывает взглядом широкий круг реклам, площадь Пикадилли с фонтаном в центре. Над фонтаном возвышается памятник некоему лорду, благотворителю, изображенному в виде крылатого Бога любви. Это греческий бог Эрос, лондонцы произносят его на английский манер. Они ничего о нем не знают, его имя ни о чем им не говорит. Бог любви венчает собою фонтан, он стоит на пальцах одной ноги и стреляет из лука. Кажется, он вот-вот упадет и уткнется носом в землю, однако же по-прежнему целится в незримую мишень.
Возле этого памятника на площади Пикадилли встречаются в Лондоне парочки. Потом он проходит мимо церквушки святого Иакова, все еще в развалинах, мимо загроможденного обломками церковного садика, где теперь поставили скамейки.
Он старается поглубже дышать, ибо знает: когда он сойдет в свои катакомбы, ему уже не придется дышать полной грудью. Воздух в подвале тяжелый, наполненный паром. На одном из столов день-деньской кипятится вода для чая. Газ никогда не выключают. До его стола не доходит свет из окна, поскольку это окно прорублено в тротуаре, в асфальте. В углах подвала гнездятся вечные сумерки. Его стол и треногий табурет точно такие, какими пользовались в Англии счетоводы две сотни лет назад. В течение дня с ним переговаривается Зуки из-за досок.
В первый день по распоряжению мосье Жана ему представили мастеров. Кроме одного негра и одного чеха, все остальные были итальянцы. Трое из них работают в этом же доме, на четвертом этаже, на чердаке. Другие — у себя дома в пригородах Лондона. Каждую пятницу он должен выплачивать им жалованье и удерживать налог, весьма солидный.
