Поражаясь, он смотрит на жену: она беспечно смеется в ответ и говорит, неизвестно что имея в виду: «Я уеду. Но вы за мной приедете, Ники! Вы приедете за мной!»
Он спешит после их разговора на станцию, но сначала заходит в уборную. На станции уборные не замерзали. Каким-то образом они по-прежнему содержались в порядке. Затем он дожидается поезда, следующего в Лондон, и спускается под землю. Поезд быстро заполняется людьми. После двух-трех остановок он набит битком. Подобно тому, как жестяные коробки заполнены до отказа сардинами, вагоны лондонских поездов до девяти утра и около шести вечера забиваются людьми. Всякий день миллион пассажиров, а то и больше, садится в Лондоне в поезда и возвращается из Лондона домой. К этому времени герой нашего романа отлично научился захватывать для себя место в вагоне, поскольку жил в этом огромном городе уже шестой год, а так как он теперь избегал покупать газеты, ибо и это стало для него слишком дорого, он развлекался в вагоне чтением рекламы. Реклама, таким образом, вошла в его жизнь, заполняя ее и каким-то странным смыслом, и бессмыслицей. Хотел он того или нет, — это стало частью его жизни. Вот на плакате, над головами пассажиров австралийская птица эму. На рекламе надпись: «Вяжите пряжей „Эму“, и у вас не будет забот со стиркой!» «Stop thinking about shrinking». А рядом идеальное создание Лондона, человек в котелке: «Billy Brown, of London town» — лондонец Билли Браун, неизменно веселый и улыбающийся, подобно миллионам жителей Лондона, каких никто здесь не видел. В действительности все иначе. Совсем иначе. Рядом реклама различных зубных порошков и ароматической воды, в ней искусственные челюсти хранятся ночью в стакане. При виде челюстей ему так и слышится бряцание скелета в гробу. При подъезде к станции он увидел в окне огромный, во всю стену плакат. Это реклама Общества защиты животных, а таковых в Англии множество. Рисунок на плакате выдержан в стиле Гойи. Три пса на нем прижаты к стене, словно перед расстрелом. Все они разной породы, но глаза у всех псов вытаращены от испуга. Жуткий ужас, страх перед человеком — убийцей выражают три пары собачьих глаз. «Пока люди будут мучить животных, не может восторжествовать идея вечного мира на земле!» (Плакаты с подобными надписями часто встречаются на станциях.) Поезд между тем быстро мчится под землей и вскоре прибывает на станцию «Holborn», где герой нашего романа выходит из вагона и вливается в поток мужчин и женщин, текущий на работу. С вереницами людей он поднимается на эскалаторе. Они взмывают все выше, двигаясь параллельно с потоком, который эскалатор несет вниз к поездам. Точно ангелы в сновидении пророка, восходящие по лестнице на небо. Оба эти потока движутся вверх и вниз совершенно безмолвно.
Министерство труда находилось недалеко от станции. Наш герой проходит мимо театра под названием «Stoll», переходит улицу и входит в подъезд министерства, хотя и знает, что для Лондона время еще слишком раннее. В канцелярии, он убежден, никого еще нет. Однако он торопится, боясь пропустить прием, ведь он должен сказать несчастной женщине, что был у майора. Привратник беспрепятственно пропускает его и только потом кричит ему вслед: еще слишком рано, сэр. Боюсь, в канцелярии никого нет, сэр. Он останавливается, поворачивает назад и говорит привратнику, что зайдет позднее. Выходит на улицу и, прослонявшись около часа возле министерства, снова возвращается.
Затем поднимается в лифте на один из самых верхних этажей и просит доложить о себе майору по фамилии Садовник. Майор Gardner.
Англичане имеют обыкновение и после войны, в мирное время сохранять при цивильном платье и зонтике свои воинские звания — капитанов, майоров, полковников. Несмотря на то, что Репнин раньше видел этого человека, он всякий раз, когда его жена начинает расспрашивать, как он выглядит, затрудняется описать его внешность — прямо наваждение какое-то. Единственно, — вспоминается ему, — этот майор одет в неизменный темный костюм и на носу у него роговые очки, которые сильно блестят и скрывают глаза. Лицо у майора здоровое и румяное — поразительно румяное, точно у мясника, — однако невыразительное. На темени у него ровный пробор, словно он носит парик. Майор обладает свойством часто краснеть, а когда краснеет, заливается краской до ушей. Чтобы прекратить расспросы жены о майоре, Репнин, как правило, отвечает ей: больше, мол, нечего о нем сказать, кроме того, что тот грызет трубку и, по всей видимости, является человеком-невидимкой. Входишь к нему, и кажется, будто перед тобой человек-невидимка. Как в том рассказе.
Парадоксальная ситуация, которую невозможно объяснить, но всякий раз, представ перед майором, Репнин воображал, что это Пилат, а сам он Иисус. Хотя, конечно, это абсурдно и смешно.
— Ну, хорошо, хорошо — и что же он вам сказал! Не важно, как он выглядит!
— Ничего он, Шоша, не сказал. Встречает меня всегда одними и теми же словами. Любезными. Учтиво предлагает сесть, указывая на один и тот же стул. Осведомляется, кто я такой и по какому поводу пришел — хотя я бывал у него неоднократно. И каждый раз я вынужден ему представляться, после чего он обязательно спрашивает: правда ли, будто я князь. Так значится в досье, говорит. Я объясняю, что был в штабе Деникина, а он спрашивает меня о Врангеле. Я повторяю: Петр Николаевич умер девятнадцать лет назад, хотя я ему не раз уже об этом говорил. Он спрашивает — кто его преемник? Кто является продолжателем его дела в Лондоне? Я отвечаю, что давно уже отошел от всяких дел и мне это неизвестно. Тогда он начинает допрашивать: каково мое мнение — оставит ли Сталин Польшу за собой и как получилось, что я попал в Англию вместе с польским перемещенным корпусом. Я много раз рассказывал ему об этом. Затем он интересуется, где я до этого жил: почему высадился в Стамбуле, а венчался в Афинах, каким образом попал в Прагу, Милан, Париж и Португалию, а затем в Лондон и чем я до сих пор занимался.
— Хорошо, хорошо. Может быть, Ники, так положено. Ты ему сказал, что нам больше не на что жить и тебе нужна хоть какая-нибудь работа, пусть даже физическая?
— Я объявил ему о своем желании пойти на стройку. В Лондоне большая нехватка строителей. Рассказал, почему мы переезжаем с места на место и вынуждены были скитаться по разным странам. Почему я был переводчиком в Турции, оркестрантом в Португалии, как стал чертежником в Праге, как жил в Париже. Повторил ему историю о том, как попал в школу верховой езды в Милл-Хилле и каким образом потерял место. Майор все это время глядел на меня и грыз свою трубку.
— Ну хорошо, хорошо. Но почему ты ему не сказал: у нас осталось всего-навсего тридцать фунтов в банке и мы не представляем себе, как нам быть дальше?
— Как же, это я ему тоже сказал. А он только повторил свой вопрос: что он может для меня сделать? What can I do for you? Как попугай.
— Ну хорошо. Но почему ты ему не сказал, что́ он может для тебя сделать?
— Сказал, Шоша. Но он тотчас же перешел к какой-то лекции, организованной герцогиней в Вестминстерском аббатстве. На этой лекции Андреев заявил, что Сталин не разрешает малым детям перед отходом ко сну помолиться Богу. Мне было просто смешно — нашел чем попрекать Сталина. Майор снова меня спросил, как надо писать мое имя по-английски, и удивился — почему я его в Лондоне не сменил? Платишь десять шиллингов и получаешь новое имя. Ни один английский работодатель не захочет ломать себе язык, выговаривая это невозможное: Репнин! Почему бы мне его не сократить, чтобы оно звучало четко и ясно? Скажем: Пин! Mr. Pin! Такое имя легко и приятно произносить каждому работодателю! Тут он рассмеялся, ведь «пин» — это булавка. Мне было не до смеха. Вспомнил он и Попова, получившего место в полиции, и принялся напевать: по-по-по. А сам все смотрел на меня и восклицал: Oh, dear. Oh, dear. Не знаю с какой стати!
— Все это не имеет значения, Николай! Надо было ему сказать коротко и ясно: тебе нужна работа, любой заработок.
