Чертовщина какая-то, но в самом центре Москвы начал чудить бортовой навигатор моего майбаха… Нет, не так — Mercedes-Benz Maybach S 580 4MATIC, ибо называть просто «майбахом» это чудо современной техники стоимостью с многочисленными дополнительными наворотами около миллиона американских долларов язык не поворачивается.
Человек я не бедный, поскольку обладаю выдающимся талантом карточного игрока. Мне не требуется крапить колоду, чтобы запомнить какая под какой рубашкой карта, достаточно одной лишь раздачи, а дальше, собственно, и начинается честный отъем денег у богатеньких лохов, возомнивших себя гроссмейстерами покера, преферанса, буры, да хотя бы очко и подкидного дурака. В этом мне здорово помогает до совершенства развитая мелкая моторика рук — передернуть карту на глазах десятков пар следящих за раздачей глаз для меня не составляет никакого труда.
Пардон, увлекся саморекламой. Разрешите представиться, для широкой общественности Илья Борисович Муравьев-Глинский, потомок древнего боярского рода Глинских и не менее именитого дворянского — Муравьевых. У меня в качестве доказательства, разумеется, солидные документы имеются. На самом же деле, я Илья Борисович Мурашкин, одна тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года рождения. В свои тридцать восемь женат не был, к уголовной ответственности не привлекался, детей не имею, хотя их существование не исключено, но мне об этом, слава Богу, неизвестно. Родителей своих не знаю, ибо с момента своего рождения оказался в детдоме районного городка Чернореченска, затерянного на просторах бескрайней Сибири, точнее, в юго-западной её части. Короче, подкидыш я. Имя и отчество мне достались от нашего истопника древнего деда, облаченного по любой погоде и в любое время года в овчинную душегрейку и валенки с калошами. А вот с фамилией мне подкузьмила одна из медицинских сестричек. Распеленав основательно обгаженное тельце, эта мымра громко воскликнула: — Девочки, да он весь в мурашках! — Таким образом, я и получил столь неблагозвучное погоняло.
Жизнь моя в детские годы была богатой на разного рода неожиданные события, чаще неприятного характера. Если без лишних подробностей, мне часто приходилось отстаивать свое право на более или менее достойное существование кулаками, зубами и разного рода предметами, удачно подвернувшимися под руку. Осознав себя как личность и столкнувшись с сермяжной правдой жизни, я быстро усвоил, что в этом мире ты либо хищник, либо жертва, на худой конец, домашнее животное в теплом уютном стойле, которое кто-нибудь регулярно доит. Ни жертвой, ни бессловесной скотиной я становиться не собирался, но и роль стайного хищника меня также не прельщала. Решил стать волком-одиночкой, чтобы я никого не трогал, и меня никто не беспокоил. Для этого мне приходилось проявлять чудеса отваги и равнодушие к боли своей и чужой в кровавых разборках с ровесниками и более старшими воспитанниками приюта. Меня били толпой, терпел, потом непременно подлавливал обидчиков по одиночке, избивал жестоко, но меру знал, не калечил. Меня пытались включить в чью-нибудь команду, что называется, кнутом или пряником, но я всегда держался наособицу, друзей не заводил, ни к кому первым не приставал, но если обижали, жестокая кара с моей стороны была неотвратимой. В какой-то момент меня посчитали отмороженным психом и перестали обращать на меня внимание.
Благодаря пытливому уму и отменной памяти, учеба давалась мне легко.
Как ни странно, но родственную душу в детдоме я все-таки нашел. Ею оказался мой полный тезка, по совместительству крестный отец Илья Борисович Ананьев. Наш истопник, несмотря на глубокую старость и общую потрепанность организма, обладал ясным умом и твердой памятью. Еще до Великой Отечественной он угодил по малолетке в ИТК за воровство. А куда деваться, коль жрать хочется, а купить не на что? Вот и умыкнул с прилавка буханку ситного, да тут же и попал в лапы бдительного милиционера. Мальчишкой он отличался особой сметливостью и природной склонностью к карточным играм. Юное дарование было взято под опеку одним из «козырных», и через пару лет на волю вышел вполне готовый катала.
В шулера были взлеты и падения. Заработанные во время сочинских и ростовских вояжей чемоданы бабла быстро оседали в карманах ушлых дам и предприимчивых держателей воровских малин. Бывало, вновь возвращался в «места не столь отдаленные», впрочем, при своей воровской квалификации Илья Борисович там был вполне уважаем и принят в круг избранных. Подтверждением тому бубновый туз, на безымянном пальце правой руки, помимо куполов на груди, профилей Ленина и Сталина и еще множества других специфических художеств.
В какой-то момент, будучи уже в преклонных годах, будущий истопник решил завершить воровскую карьеру. Случается даже у заслуженных воров такая блажь. Оно хоть на зоне и не утомительно, но все-таки муторно, «ажно дышать чижало». Будучи проездом в Черноречинске, Илья Борисович познакомился с одной бойкой бабенкой, работавшей кассиршей в привокзальном буфете. Сошлись, и вот уже как лет пятнадцать живут едва ли не душа в душу. Любимой песней с тех пор для бывшего вора стала «Баллада о двенадцати разбойниках» на слова Некрасова. Приняв на грудь четвертинку «Столичной», он частенько исполнял неожиданным для его субтильного сложения басом: «…Но у разбойника лютого совесть Господь пробудил…». Хорошо пел, громко и с душой. Заслушаешься. Еще одной любимой присказкой у него было: «Вот если бы вождь мировой революции был Ананьевым, тогда вместо «ленинизьма» был бы «онанизьм» и всегда задорно ржал после столь незамысловатой шуточки. Прям Петросян доморощенный. Вообще-то Илья Борисович разговаривал грамотно, лишь время от времени, особливо в легком подпитии в его речи проскальзывали всякие простонародные словечки и очень редко феня.
Так вот, этот битый-перебитый жизнью человек неожиданно взял шефство над шестилетним мальчишкой. Кажется, увидел во мне родственную душу. Рассказывал всякие интересные байки, при этом ничуть не приукрашивал тюремное житье-бытье и всячески предостерегал от попадания в криминальную среду. От нечего делать и по моей просьбе все-таки обучил меня куче разных карточных игр и фокусов, а также всем известным ему шулерским приемам, показал упражнения для развития мелкой моторики рук. Кстати, это именно он заставил меня учиться «без дураков». «В жизни, Илюха, сам не знаешь, что пригодится, бывает теорема Пифагора помогает уберечься от крупных неприятностей» — любил говаривать истопник, прихлебывая чифирь из покрытой толстым слоем копоти медной кружки.
А незадолго до того, как мне покинуть стены детдома, Илья Борисович умер на своем «боевом посту» в кочегарке после принятия на грудь традиционной чекушки. Как потом показала судебно-медицинская экспертиза, водка была паленой с приличной примесью метилового спирта. Перестройка, мля! Меченый сказал: «Что не запрещено — разрешено». Вот и начал чудить народ, пользуясь тотальным дефицитом и безнаказанностью.
Впрочем, о грустном более ни слова. Через полгода после трагической гибели моего друга и наставника вышел я из под опеки государственного бюджетного учреждения, именуемого Чернореченский Детский дом имени неведомого мне Ф.С. Чумбарова-Лучинского готовым каталой. До восемнадцати ждать не стал, в шестнадцать сам ушел на вольные хлеба.
Далее было техническое училище, громко именуемое колледжем, где за три года обучения я получил навыки многостаночника, слесаря и электросварщика. По достижении девятнадцати лет меня ждали танковые войска, а конкретно полковая ремонтная мастерская. Там я честно отдал Родине положенные два года. Демобилизовался в звании младшего сержанта, которое мне было присвоено, согласно штатной должности командира ремотделения. Отцы-командиры предлагали остаться на сверхсрочную службу, но я вежливо отказался, отбоярившись «хроническим пацифизмом на генетическом уровне в десятом поколении». Что это означает, сам не очень понял, но от меня отстали, покрутив пальцем у виска, дескать, не понимает парень от чего отказывается и в прапоры больше не вербовали.
