— А «Михеля» решено отстроить заново?

При взгляде на панораму города Брентен как бы ощутил отсутствие башни, которая представляла лицо города.

Старик Хардекопф подтвердил, что и он читал об этом решении.

— В газетах пишут, — сказал он, — что она будет построена в том же старинном стиле.

Башня на церкви св. Михаила, одна из достопримечательностей Гамбурга, сгорела летом прошлого года.

Чудесен был этот город. Старые дома разрушались, но на смену им воздвигались новые, прекраснее прежних. Напротив, на Глокенгиссервале, строился большой вокзал. От него к ратуше пройдет широкая улица — старые кварталы уже снесены, — и точно так же, как теперь город кольцом сомкнулся вокруг малого Альстерского бассейна, он со временем гигантски разрастется и образует кольцо вокруг Аусенальстера. Уже воздвигаются новые кварталы домов в Уленхорсте, Бармбеке, Эппендорфе.

Иоганн Хардекопф сказал:

— Когда сидишь у себя на Штейнштрассе или работаешь в цехе, кажется, что Гамбург такой же город, как всякий другой. Но стоит выйти побродить в воскресный день по гавани или, вот как сейчас, постоять на Ломбардском мосту, и тогда, как в первый день, я гляжу и наглядеться на него не могу. Гамбург — он особенный. В чудесном городе живем мы с тобой, Карл!

— Да, — ответил Карл и тут же высказал мысль, которая только что пришла ему в голову: — И скоро мы будем не только гражданами «вольного города Гамбурга», — мы завоюем права граждан социалистического государства. Разве не так, отец? Наши дети будут расти уже в социалистическом Гамбурге.

— Не сомневаюсь, — растроганно подтвердил старик Хардекопф. — Может быть, и я еще доживу до этого.

3

У входа в «дом Банна», где сдавались залы под увеселения, стоял ресторатор Хейн Мельнер, член ферейна «Майский цветок», грузный мужчина с длинной, чуть ли не в метр, белой бородой — рождественский Дед Мороз. Грозно взмахивая розгой с большим красным бантом, он громовым басом спросил маленького Вальтера:

— Ты всегда был хорошим, послушным мальчиком?

— Да, милый дедушка Мороз, — дрожа выговорил малыш.

Мать подтвердила:

— Да, дедушка. И обещает впредь быть еще послушней.

— Тогда входи. А кто не слушается, тот останется за дверью, да еще вместо подарка получит от меня розог.

В нарядно убранном танцевальном зале, где красовалась огромная, унизанная разноцветными огнями елка, бурлило шумное праздничное веселье. Дети получили по большому пакету сластей — пряников, яблок, орехов. Они танцевали, а в промежутках между танцами с веселыми криками скользили по паркету.

К вечеру картина изменилась. Детей отвели домой; теперь веселились взрослые.

Карл Брентен, с огромной розеткой, на которой значилось «распорядитель», обходил столы и приветствовал членов ферейна, выпивая по глотку почти за каждым столиком. Не удивительно, что он первый оказался под хмельком. Его племянница, Алиса Штримель порхала по залу в новом платье с длинной туникой. (На тунику сегодня возложены были все надежды. Каких-нибудь полчаса назад Алиса до того истерзала портниху, что та уже не соображала, где перед и где зад. Но все же платье было готово. После сегодняшнего вечера, конечно, придется поправить его в талии и на боках ушить; портниху вообще надо переменить: эта и чересчур дорога, и ни черта не смыслит. Но сегодня и это хорошо, есть, слава богу, в чем показаться на людях.) Шелк переливался всеми цветами радуги, и Алиса, окруженная толпой поклонников, носилась по залу, весело смеясь и напевая.

Один вальс сменялся другим, и жаждущая удовольствий молодежь не пропускала ни одного. Старшие разместились за столиками вдоль стен; знакомые радовались встрече, чокались друг с другом, а кое-где среди этой веселой суматохи велись и серьезные разговоры.

Отто Хардекопф уже дотанцевался до того, что пот градом катился по его лицу. На нем был темный костюм, крахмальные манжеты и манишка, модный высокий воротничок с отогнутыми по-капитански уголками и черный в белую крапинку галстук. Юношески свежее лицо, чистосердечный взгляд светло-серых глаз делали сегодня Отто, ко всему еще и лихого танцора, кумиром ферейновских девочек-подростков.

Когда чета Хардекопфов вошла в бальный зал, Паулина толкнула мужа и показала на танцующих. Она тотчас же отыскала глазами сына.

— Погляди, Иоганн, он совсем закружился!

Иоганн Хардекопф усмехнулся.

— Пусть его побесится, Паулина.

За столом Штюрков уже все было занято, но Фрида предусмотрительно заказала для родителей столик у самой эстрады.

Всюду мелькали разноцветные бумажные треуголки, колпаки, турецкие фески, жокейские кепи. Давка в центре зала, где танцевали, все усиливалась, ключом било необузданное веселье. Звенели бокалы, взрывались хлопушки. Звучали смех, возгласы, обрывки застольных речей. Неожиданно возле стойки, у самого входа в зал, среди этого веселого гомона разыгралась бурная сцена. У дверей все сгущалась толпа. Раздались громкие, гневные голоса, угрожающе взметнулись стиснутые кулаки. Кто-то, желая предотвратить скандал, крикнул: «Распорядитель! Рас-поря-ди-тель!»

Карл Брентен прокладывал себе дорогу сквозь толпу. У стойки перед ним почтительно расступились. В глазах его светилась решимость. Лицо побагровело от многочисленных тостов, он пыжился, проникнутый сознанием важности своей роли.

— Что такое? — спросил Брентен. — Что случилось?

Мясник Генрих Куглер и клепальщик Эрнст Ротенбах, старые знакомые, были не только долголетними членами ферейна и единомышленниками, но и соседями: они жили в одном доме и на одном этаже. За третьей кружкой пива они заговорили о юго-западной Африке, так как брат Генриха Куглера участвовал в боях против готтентотов и был произведен в фельдфебели. На это Эрнст Ротенбах как бы вскользь заметил:

— Да-да, произведен в фельдфебели. Черт его знает, сколько беззащитных негров он укокошил!

Единоутробный брат фельдфебеля взбеленился и заорал на Ротенбаха:

— А по-твоему было бы лучше, если бы они укокошили Эриха?

Ротенбах, высокий, тощий человек, сорвал с головы бумажную треуголку и тоном глубочайшего убеждения ответил:

— Совершенно верно. Я сочувствую неграм. По мне, пусть бы все эти вояки передохли.

— Негры тебе дороже твоих соотечественников! — крикнул ему в ответ Куглер.

— Моих соотечественников? — издевательски расхохотался клепальщик. — Если они добровольно пошли в Африку, как пушечное мясо, на потребу Леману^[9], значит они просто болваны. А ты говоришь — соотечественники. Нечего сказать! Хорош социал-демократ! Брата произвели в фельдфебели, так он уж сразу за военщину!

— Я за моего брата, осел ты этакий! И за всех соотечественников, защищающих интересы Германии в…

Кончить ему не пришлось. Эрнст Ротенбах громко расхохотался и сказал:

— Ты совершеннейший идиот, понимаешь?

— А ну-ка повтори, — в бешенстве выкрикнул мясник, — и я тебе рожу расквашу!

В эту критическую минуту окружающие и стали звать распорядителя.

Карл Брентен в красной феске на голове и с пестрой бумажной цепью на шее — ни дать ни взять бургомистр — решительно крикнул:

— Что тут такое? Вы, надеюсь, не собираетесь устраивать драку?

И он встал между поссорившимися приятелями.

— Он оскорбил моего брата, а значит, и меня! — кричал Генрих Куглер.

— А я говорил и буду говорить, — твердо стоял на своем Ротенбах, — я за негров!

Прошло немало времени, пока Брентен понял, из-за чего они поссорились. Он пустил в ход весь свой авторитет и заявил взбешенному Куглеру, что с социал-демократической точки зрения прав Ротенбах. Разгоряченный обильной выпивкой и праздничной сутолокой, кипевшей в зале, Карл произнес пламенную речь о войне против готтентотов и гереро, назвал эту войну самым позорным явлением нашего времени, сослался на высказывания Августа Бебеля в рейхстаге, напомнил слова старого Либкнехта: «Этому режиму — ни одного гроша и ни одного человека», — и сказал в заключение: