Огорошенная неожиданным поворотом судьбы, не в силах бороться с искушением мадам Богомолова за фруктовым десертом призналась мужу в адюльтере. Нелепость измены вызвала лишь гомерический хохот у незадачливого рогоносца, но, поперхнувшись абрикосовой косточкой, он отправился на небеса, так и не успев осознать всей горечи правды. Безутешная вдова, отскорбев положенный срок, приступила к подсчету свалившегося на нее богатства, не забывая одаривать щедрыми подношениями обожаемого доктора.

Дела шли в гору. Личная жизнь, направляемая пухлой ручкой купчихи Богомоловой, целеустремленно мчалась к своему апофеозу – бракосочетанию. Затянувшаяся пауза на непременное обдумывание сделанного намедни предложения заканчивалась сегодня.

«А что, ежели, передумает?» – мучился сомнениями доктор, выйдя из подъезда.

Бородатый швейцар приветливо приподнял фуражку, склонившись в поклоне.

– Как почивалося, Карл Натанович? – заискивающе окликнул он доктора.

– Спасибо, голубчик. Легко дышится, легко спится.

– А для Матроны моей зелье справлено? Зайтить могёт?

– Да-да, голубчик, пусть заходит после полудня.

– Вот уж благодарствуйте, барин! Можа таперича вздорна баба спокоица.

– Успокоится, непременно успокоится, голубчик, – буркнул Карл Натанович, поворачивая в круглую дворовую арку.

Одинокий фонарь плавно раскачивался на деревянном столбе, чуть поскрипывая в унисон ветру. Ранее утро было пасмурным и хмурым, но к обеду обещало распогодиться, недаром поясницу крутило полночи, а к утру боль прошла, как рукой сняло: «Не иначе тепло вернётся, хотя какое уж тут тепло: ноябрь на дворе, белые мухи вот-вот полетят».

Доктор плотнее запахнул пальто, стряхнул с бобрового воротника невидимую соринку. Пыжиковая шапка приятно грела лысину, но не уши. Опираясь на трость с серебряным набалдашником, он медленно побрел по узкой тропке к обители добра и здоровья – аптекарской лавке «Целебные травы». Вот уж и вывеска виднелась: желтыми буквами на зеленом фоне, веточки мимозы вычурным вензелем обрамляли надпись: «Красота!» Липушка сама колер придумала, а он уж потом заказал в скобяной лавке.

Пологое крыльцо под навесом подъездного козырька. Плетенный из соломы коврик у дубовой двери. На широких перилах жмурил хитрые глаза рыжий кот, нетерпеливо постукивая пушистым хвостом по перекладине – в теплый дом просится.

– Ох, а это как же? – удивился доктор, взойдя на крыльцо: на коврике грязный след от чужого ботинка, да и дверь не заперта, лишь плотно прикрыта.

– Кто ж тут озорничает, Василий?

Кот лениво спружинил ему под ноги и, подняв хвост, небрежно потерся лохматым боком о пальто. Рыжий клочок шерсти повис на ткани.

– Я тоже очень рад тебя видеть. – Карл Натанович провел рукой по кошачьему загривку, мимоходом отряхнув полу. – Может, зайдешь?

В предбаннике приятно пахло высушенной валерианой. Запрыгнув на подоконник, Василий довольно заурчал.

Вспомнился отчего-то Пушок. Нет, не кот, а огромный сторожевой пес, что служил при мастерских Брука. Как отправили Игната по этапу, так и семья кузнеца вслед за ним подалась. А куда ж собаку? Людвига орала, что псу на живодерне самое место. Жалко стало животину, да и выбора не осталось – только с собой забрать, в пансион к Липушке. Убедил-таки Карл Натанович классную даму в полезности умной собаки, а курсистки-гимназистки Пушка уж так забаловали, что помер сердечный от обжорства под самое Рождество. Ровнехонько пять лет прослужил при пансионе. Испортила его, видать, девичья любовь.

Ошейник доктор схоронил, больно чудным показался: снаружи чисто кожаный, а изнутри пупырчатый бархат. Глазом не видно, а если пальцем провести, так бугорки чувствуются. Не выдержал раз, ковырнул бугорок, так чуть не ослеп от дива дивного! Зашил кое-как трясущимися пальцами, да стал ошейник для сохранности при себе носить.

– Дядя Карл, дядя Карл! – вдруг послышался с улицы запыхавшийся голосок.

В предбанник влетела Алимпия в распахнутом полушубке, щеки огнем горят.

– Федор сказал, что вы в лавку пошли, так я и не стала в квартиру заходить, – выпалила она.

– Кто ж именуется Федором? – Доктор подслеповато глянул поверх пенсне на племянницу.

– Борода в ливрее.

– Уразумел. А фонарь где? – Он огляделся по сторонам. – Ты, часом, не брала? Здесь в углу должен быть.

– Да нет же! Пойдемте скорей в готовальню, мне надо вам кое-что рассказать! – Липа торопливо подгоняла его, схватив за руку.

– Да-да, идем… – Доктор растерянно топтался у дверей. – Чего-то еще не хватает…

– Дверного колокольчика! – Ей наконец-то удалось втащить его в лабораторию. – Наверно, отвалился.

***

Готовальня, как смешно называла Липа лабораторную комнату, разместилась в цокольном этаже, бывшей дворницкой. Забранные решетками узкие оконца едва пропускали дневной свет. Пришлось выпросить у богатой вдовушки новомодные лампочки накаливания, но из-за высокой стоимости проводки пришлось довольствоваться единственным экземпляром, зато большой мощности.

Вдоль стен высились самодельные полки, заставленные стеклянными баночками с измельченными в порошок кореньями чемерицы, высушенными луковичками ландыша, толчеными ягодами дурмана да нежными цветками барвинка, скрученными в трубочки листочками наперстянки, семенами подорожника и клещевины. На каждой банке прилеплена бирка с народным и научным названием растения, с датой заготовки. Быстро пробегая глазами по склянкам, доктор непременно подмечал, какие запасы стоит пополнить, какие пустить в рецептуру, а какие и выбросить за ненадобностью.

Сложив руки на животе, Карл Натанович разглядывал стеллажи, изредка почесывая карандашом кончик носа-картошки.

Закончив рассказ, позади него, на шатком табурете примостилась Алимпия: сдвинула в сторону рогатый штатив, облокотилась на холодную столешницу, подперла кулачком щеку и терпеливо дожидалась дядиного ответа.

– Ну, что ты, красота моя, так переполошилась? – спросил Карл Натанович, закончив инвентаризацию запасов. – Померещилось тебе и всего-то делов.

– Как померещилось, ежели он в упор на меня глядел?! – опешила Липа.

– Так уж и на тебя, душа моя, – усмехнулся дядя, чиркнув острым карандашом в тонком блокноте.

– Ну, пусть не на меня, а на мой глаз, – согласилась она.

– То-то! А как он глянул, так ты и сбежала.

– Но я успела его разглядеть! Те же светлые волосы и эти удивительные глаза. Я его хорошо помню, хоть мне всего четыре года было. Он зайца мне принес, по голове погладить устыдился. Не мог он убить, никак не мог!

– Сынишку его помнишь, мальца сопливого? Еще расхныкался, когда отца увидал в той конторе…

– Да вроде припоминаю хлопчика, – встрепенулась Липа. – Так ты думаешь…?!

Тихий непонятный звук донесся от двери, заставив их разом повернуть головы. Точно так же, как когда-то его отец, привалившись к косяку, стоял Егор Кравцов.

– Да что там думать, я – сын Игнатов, – сказал он и залился неожиданным румянцем. – Вот, колоколец ваш оборвал, больно звучный. Починю опосля разговора, да и фонарь на место снесу. Только вот еще что… – Он нахмурил кудлатые брови. – Не Егором меня нынче кличут, а Куртом. Сбёг я с поселенья и, того… комендатуру обчистил.

***

Тесно ему было в этой кладовке: как есть мышиная нора, припасами заставленная. Топтался на пороге, покуда молодуха стул не принесла.

– Как же так?! – Хлопала она огромными глазищами, разглядывая Егора как диковину на рынке. – Ваш папа, ваша мама…

– Да чего уж говорить – померли они. Отец с чахотки, мать с тоски.

– Что же ты вернулся? Насовсем или как?

– Вернулся вот… – Он неуклюже поднялся со скрипучего стула. – Сейчас обернусь, – сказал и, грузно ступая, вышел за дверь. Но тут же явился снова, втащив в кладовку грязный мешок. Путаясь в узлах, крепкими зубами разорвал веревку. Вытряхнул на стол толстенную папку с уголовным делом отца.

– Вот почему я тута… – Егор исподлобья глянул на Алимпию, потом на доктора. – Подмога ваша нужна, найти эту гниду, что батьку засадила заместа себя, и мужика важного порешила, – шумно выдохнул он и вытер рукавом ватника взмокший лоб.