– Хорош причитать, глупая баба! Не твово ума дело… – Игнат нахмурил брови и обернулся на спящего доктора – не разбудили ли. Схватил с вешалки бушлат и недовольно буркнул:

– Ворочусь назад, в контору, докторские окуляры заберу, пока прыткий хлопчик себе не прикарманил. – Он отворил дверь и широким шагом вышел за порог.

Переждав пару минут, Христина юркнула за печь. Загремела стеклянной посудиной. Тяжелый аромат сивушных масел смешался с чесночным духом рассола и чадящего на огне свиного сала.

– Ох, ядрена копоть! – вдруг выругалась она и схватилась за полотенце. – Зажарку с плитки не сняла! Неужто опять горелики случилися? Егорка, вылазь живо! Давай обедничать, пока не остыло.

***

Во сне Карл Натанович улыбался. Сон был спокойный и светлый.

В горницу, через приоткрытую дверь, ярким лучом заглядывало весеннее солнышко.

Бурый медвежонок, натужно сопя и повизгивая, кубарем выкатился из-под стола, покрытого до самого пола цветастой скатертью.

В брюхе зверя урчало. Встав на задние лапы, косолапый ухватил со стола аппетитный кусок жареного мяса, вцепился в него клыками и рванул навстречу лучу, к заветной двери. Туда, где ждала его свобода, где шумел зеленый лес, покачивая сосновыми кронами, а ягодные поляны манили земляничными россыпями.

Но, окунувшись в солнечный свет, не стало вдруг зверя – обернулся он курносым мальчуганом с торчащими в разные стороны пшеничными вихрами. Вместо бурой шкуры – зипун дубленный, вместо лап когтистых – пимы войлочные, и котлета меж зубов торчит. Обернулся малец на кут печной, да дёру дал!

Домовой! Как есть, домовой в доме завелся!

Часть 2. Прошлое. Четверть века спустя

Глава 1

В товарном вагоне нестерпимо воняло грязными портянками и конским навозом. Но выбирать не приходилось. Его невольный попутчик крепко спал, положив дурную голову на соломенный тюк. Запах перегара из приоткрытого рта смешивался с запахом гнилых зубов. Егор отошел в дальний угол. Присев на корточки, устало привалился к грязной стене. Задумчиво пожевал травинку, внимательно разглядывая чужой ботинок с аккуратно завязанным шнурком.

«Дурень! Одёжу поменял, а про обувку забыл», – подумал он про спящего мужика.

Никто не видел, как они в вагон залезали – ночью дело было, да и смотреть особо некому. Полустанок глухой, лишь будка путевого обходчика, да тундра кругом. Старый хрен вряд ли вспомнит с кем пил. До утра проспится, да опять пойдет костылем махать – рельсы простукивать, а он уже тем временем далеко будет.

Но от филёра надо избавляться: выследил, как Егор папку толстенную из комендатуры выносил: «Заложит ведь, как пить дать!» Пришлось «лепить горбатого» про сибирские алмазы из рудников, якобы отцом найденные, да в долю брать. Кажись, поверил, даже помог ношу в мешок холщовый засунуть, да картохой проросшей присыпать: «Конспиратор, твою ж мать!»

От монотонного перестука колес слипались глаза, но спать нельзя: живым надо доехать. Егор резко поднялся, размял затекшие ноги. Отряхнул брюки, оправил ватник. Покосился на мешок: надо будет чемоданчик тиснуть на вокзале, так сподручней выйдет.

Товарняк притормозил на семафоре, вагон сильно качнуло. Не удержавшись, Егор повалился на спящего мужика. Тот только недовольно причмокнул, но глаз не открыл – ядреная самогонка, видать, у обходчика была. Быстро вскочив на ноги, он изо всех сил сжал кулаки, с ненавистью гладя на пьяного соглядатая: «Чтоб ты сдох, ирод!»

Внезапная тупая боль за грудиной перехватила дыхание. В голове застучало набатом: «Вот твой шанс в другую жизнь! Бери, не робей!»

Стараясь не дышать, он склонился над спящим. Брезгливо ощупал карманы провонявших застарелой мочой портков: «Пусто…» Откинул полы мятого пиджака на тощей груди, прикрытой тельником, за пазухой нашел то, что искал: паспортная книжица, завернутая в грязную тряпицу. Быстро переложил ее в свой карман.

Поезд опять набрал скорость. С силой надавив на рычаг, Егор дернул задвижку в сторону. Отодвинул стальную дверь, оставив небольшую щель. Прищурился на встречный ветер, придержав руками картуз, кабы с головы не сорвал… отцовый картуз.

Накатила невозможная безнадега.

Ему было всего четыре года. Что он понимал тогда?! Что помнил?!

Красные, перекошенные от злости лица городовых, охаживающих дубинками отцовские плечи. Втроем на одного: заломали, как раненного медведя.

«Козлы вонючие! – зло хрипел отец, с кровавой слюной выплёвывая выбитый зуб. А как приметил сына, так и вовсе заревел дурниной: – Чего прибёг, малой? Давай назад, к мамке! Поведай все, что видал. Пущай в кутузку немедля бежит!»

Егорка тогда со страху чуть не обделался.

Зря, конечно, за отцом увязался, но уж больно хотелось взять его за руку, пройти гордо по широкой мостовой. А как на улицу выскочил, так на Пушка и налетел. Пока шерсть изо рта вытаскивал, да слюни собачьи со щек обтирал, глянул, а отец уже за угол поворачивает. Догнал он тогда батю, но слишком поздно.

Как корил он себя, будучи взрослым! Как рвал на части душу! Он же мог задержать отца, не пустить в тот огроменный дом со скользким полом.

«Ты не верь, сынок, не убийца я», – шептал батя, косясь подбитым глазом на сжавшегося в комок мальчонку.

Что мог чувствовать Егор, слыша мамкины стенания по ночам, да стук неистовых поклонов перед божницей?! Вспоминая ее дрожащие обмороженные в ледяной воде руки, бережно обтирающие изуродованные кандалами ноги отца с кровоточащими ранами?! – Безграничную жалость и безграничную ярость…

Похоронив отца, мать больше не видела смысла в жизни. Сына она не замечала, и Егор как никогда остро переживал свою вину. Мать умерла ночью, на сыром земляном полу, перед иконой пресвятой Богородицы.

Его детство окончилось в девять лет. Он задержался в суровом краю еще на десять…

Сначала – детский дом, затем ремесленное училище. Осваивал кузнечное дело в охотку, с интересом. Подмастерьем в кузнице лошадей подковывал. Оградки резные, да перила затейливые ковал добрым людям от души, за просто так – тяжелой работой гнев усмирял. Немногословен был, да угрюм по-мужицки. Никто сердечным теплом его не зацепил, ни с кем он не сдружился. Когда терпение вышло, да замаячила впереди ясная цель, Егор первый делом в комендатуру сунулся, недаром три дня возился с оконными решетками: вызнал, где что лежит, да как охраняется. Дела усопших ссыльных давно в подвал снесли за ненадобностью, да в коробки побросали. Вынести – плёвое дело, да и часовой при деле: с девкой в кустах звезды считает. Разобрал на картонке слова знакомые: «…Игната Кравцова…», а на глаза уж слезы навернулись. Зажал папку подмышкой и… опаньки! фраерок пришпиленный нарисовался, соглядатай на подстраховке за вольнонаемными, за пять червонцев мать родную продаст…

«У-у-у, гнида! Ишь вырядился в вошь смердящую. Думал, не признаю. – Егор смачно сплюнул на грязный пол. – Ксива-то не похожа на деланную. Видать, из переселенцев, глубоко пустил корни немецкие в землю сибирскую. Ну, так пущай в ней и остаётся!»

Он подтащил безвольное тело филёра к приоткрытым воротам и, не мешкая, вытолкнул его из вагона. Вернул засов на прежнее место. Обтер рукавом фуфайки потный лоб. Поправил картуз на русой голове.

– Был ты Егорка, сын Игнатов, теперь Ку-рт Кра-ниц, – произнес он по слогам и вдруг призадумался: что-то свербело в мозгу делом не доделанным.

– Ох, леший меня дери! – Хлопнул себя по коленке. – Ботинки-то позабыл с него снять.

Глава 2

«Почему ж так холодно? Ах, конечно! Истопник, получив жалованье, третий день не кажет носу. Запил, по всей видимости. Надо нового искать, непьющего, а где ж его возьмешь? Непьющие работники сейчас либо хворые, либо мертвые. Дом большой с голландской печью. Отец не захотел русскую ставить, за модой погнался, а с голландкой хлопот-то больше вышло. Два этажа греет, а до третьего тепло не дотягивает, да и топить надобно не меньше двух раз в день, – размышляла Липа, натянув одеяло до самого носа. – И когда только укрыться успела?»