– Как я сказал, это безопасная территория. – говорит доктор, улыбаясь. – Здесь ты можешь высказать все, что у тебя на душе, не боясь осуждения.

– Но я и не боюсь осуждения, – отвечаю я. – Просто я сам не знаю, что у меня на душе.

– Так позволь помочь тебе в этом разобраться, – спокойно произносит терапевт.

– Извините, все вы – что, продукт моего воображения? – неуверенно произношу я.

– Ты можешь так думать, если хочешь. На самом деле, ты сам выбрал форму групповой терапии. Возможно, тебе предпочтительнее находиться в группе, потому как ты не доверяешь своему лечащему врачу.

– Это не лишено смысла, – говорю я.

– Итак, – начинает доктор, – о чем хочешь поговорить?

Глава 6.

– Прежде всего, почему я здесь?

– Вопрос очень всеобъемлющий, тебе не кажется? – иронизирует доктор.

– А какие еще следует задавать? – парирую я, чем веселю его.

– И то верно, – отвечает психопсихолог. – Что ж, пожалуй, ответить можно так: ты там, где ты, потому что сторонишься упорядоченности, а самые неприятные нам вещи – это, как известно, те, без которых мы не можем обойтись. Поэтому ты упорядочиваешь то, что вызвал своим протестом против упорядоченности.

Я молчу, взвешивая все сказанное, и…

– НЕТ! – вскрикивает Антон. Это происходит так неожиданно, что я чуть не падаю со стула.

Центровой психопсихолог начинает смеяться, я смотрю на него, все «пациенты» вокруг тоже смотрят, он говорит:

– Антон только что тебя спас. Понимаешь?

– Нет, – честно отвечаю я.

– Не надо делать то, что ты делаешь.

– Что именно?

– Скажи мне одно: почему первым твоим вопросом не был вопрос о твоем прошлом или даже о твоей памяти, если уж на то пошло?

Я ничего не отвечаю, все меньше что-либо понимая или даже пытаясь понять. В эту секунду врач одобрительно кивает:

– Мир не компьютерная система. Не пытайся постичь истину разумом, ее можно только почувствовать.

– И что же мне – не думать вовсе? Да и разве чувства не лгут?

– Не лгут, если они не поверхностны. Ложь – прерогатива интеллектуального восприятия, а мир слишком велик, чтобы объять его человеческим умом.

– Подразумеваете, что есть ум, который на это способен, но не человеческий?

– Вот опять, ничего такого я не говорил, да и не могу сказать, потому что не знаю. Суть в том, что в настоящий момент тебе важнее пытаться понять не мир, а себя. Пойми, что как живому организму с биологическими свойствами тебе не стоит сейчас мыслить себя в контексте бесконечности. Ты не здоров. Ты не твердо стоишь на ногах, ты заблудился. Для начала, приди в норму, а после ступай, куда считаешь нужным.

– То есть принять все, меня беспокоящее, как должное? Смирение – это ответ на все вопросы? – я вдруг понимаю, что очень загорелся разговором, забыв обо всем своем смятении и даже о необычности обстоятельств самого разговора.

– Нет, смирение не то, что тебе нужно, – говорит Центровой. – Тебе нужно спокойствие, будь открыт обстоятельствам, которые превалируют сейчас в твоей жизни, потому как они уже тебя беспокоят и не отпускают, довлея над тобой, как дамоклов меч. Они важнее для тебя сейчас, в глубине твоей души это так, иначе они не мучали бы тебя, позволив оставаться там, где ты обитал раньше. Не думай о природе Космоса и Вселенной, о природе тех или иных реальностей, сейчас это не важно. Потому что сейчас все свое внимание ты должен сфокусировать на своем недуге, то бишь на разгадке причин твоего пребывания там. – психопсихолог указывает на непотолок. – Ты пытаешься подавить это, отвлекаясь на вопросы природы вещей, которые в данном случае слишком всеобъемлющи и неуместны.

– Почему «как дамоклов меч»? – спрашиваю я.

– Потому что твое глубинное желание познать эту действительность и твое упорство в избегании оседлости где-либо как таковой расходятся между собой, создавая критическое противоречие, способное тебя попросту уничтожить.

– Мне кажется, я уже умирал как минимум однажды, – говорю я, имея в виду инцидент на городской площади. – И мне кажется, что это тоже по-своему важно, я знаю, что это был не просто сон.

– Возможно, ты и умирал, но ты никогда не подвергался полному уничтожению. Когда, как бы говоря, твоя блуждающая душа разрывается на куски. – говорит это уже не Центровой, а один из «пациентов», сидящих напротив меня, и Антон, и еще кто-то слева. Все сидящие в комнате разом и никто из них, каждый по отдельности и ни один. – Не впадай в шок, сталкиваясь со знакомыми истинами и объектами окружающего мира, просто позволь себе вспомнить, закрепись здесь, выстрой фундамент. Тебе необходимы некоторые границы, поэтому назовем эту встречу «сном» или «видением», пришедшим тебе в голову во время обморока в общей комнате.

Бывшие и так всего лишь жалкими очертаниями и контурами стены помещения, в котором я нахожусь, постепенно исчезают, превращаясь в темноту. Сверху на наш круг, который все больше стирается и обезличивается, разливается спокойный синевато-белый свет.

– Но это только больше сбило меня с толку! – кричу я. – Что все это значит? Почему я должен забыть о поиске смысла и о своем смятении?

– Потому что сейчас основная доля твоего смятения вызвана болезнью! Здесь и сейчас ты болен, прими это, потому что ты можешь вылечиться, твой недуг в том, что ты потерян и сломлен.

– А чем же вызвана остальная его доля? – спрашиваю я.

– Вопросами, которые в течение всей жизни мучают многих и многих людей. Сейчас они особенно болезненны для тебя. – произносит психопсихолог в центре почти полностью размытого на фоне абсолютной темноты круга стульев, едва освещаемого тускнеющим прохладным светом.

– А что насчет снов? – вдруг говорю я.

– Это просто: подобно этому, но, возможно, в иной форме, они помогут тебе на пути выздоровления, помогут тебе вспомнить.

– Ну а как же то, что я не могу нормально спать?

– Не волнуйся по этому поводу: сны, которые должны присниться – приснятся, они всегда найдут дорогу, как ты сам уже мог убедиться. – это последние слова призрачного доктора, который вместе со светом окончательно исчезает в подступающей тьме, окутывающей меня, как теплое одеяло.

Глава 7.

Я открыл глаза и обнаружил себя на койке в своей палате, освещаемой лучами закатного солнца. Теперь я видел ее иначе, чем прежде. Наверное оттого, что наконец решил закрепиться в этой действительности. Вроде бы особых внешних изменений не наблюдалось: все те же белые стены и потолок, в дальнем левом углу от меня находилась дверь, койка делила стену, к которой была приставлена изголовьем, пополам; окно было прямо напротив двери, чуть правее него к стене был приставлен небольшой деревянный стол и стул, вот, собственно, и все. Три другие угла комнаты пустовали, а пол был покрыт светло-синим линолеумом, на высоком потолке располагалось несколько ламп, характерных для больничных заведений. Но, несмотря на оставшийся прежним скудный интерьер комнаты, все здесь казалось каким-то другим.