С небольшой возвышенности обер-лейтенант оглянулся на оставшееся позади шоссе, где непрерывной чередой двигались соединения самых различных родов войск, вторгшихся в Россию. Танковые колонны обгоняли пехоту, окутывая ее густыми тучами пыли, — вот уже больше месяца здесь стояла нестерпимая жара. Отряды мотоциклистов с грохотом катились по зеленым полям в поисках рассеявшегося врага. Над широкой равниной, до самого горизонта, поднимались столбы дыма; повсюду в городах и селах шли бои, застигнутая врасплох страна была зажата в тиски.

Все враги фюрера и его рейха — в Норвегии и в Африке, в Дюнкерке и на острове Крит, — думал обер-лейтенант, тоже повержены в прах; Европа стала германской частью света… Теперь очередь за Россией, а значит, и Азией… Но чтобы одолеть внешнего врага, надо было сперва расправиться с внутренним, и кто не желал капитулировать, того убирали с дороги… Францу Тенне вспомнился отец, жестянщик Альфонс Тенне, социалист. Упрям он был, несговорчив, за что и поплатился. Рейх Адольфа Гитлера перешагнул через него…

В тот самый день, когда заключенный Альфонс Тенне повесился в своей камере, сын его, труппфюрер Франц Тенне, был произведен в штурмфюреры.

«Кто хочет добиться многого, тот должен быть тверд! Мягкотелость — сестра слабости!» — сообщая ему приказ о производстве, сказал штандартенфюрер. Быть твердым!..

Обер-лейтенант Франц Тенне объяснил своим солдатам, какой следует держаться тактики.

— Надо сеять ужас среди населения, держать его в страхе — это самое главное. Лучше убить сто невинных, чем оставить в живых одного виновного. Тем самым мы не только собственную жизнь сохраним, но и скорее окончим войну.

— По сути дела, стало быть, каждый собственную шкуру защищает, — сказал кто-то из солдат.

— Правильно, — подтвердил Тенне. — В этом походе против большевиков еще больше, чем в прежних войнах, оправдываются слова: если хочешь жить, убивай!

— Верно! И еще так говорят: самая жестокая война — самая человечная, ибо она сокращает сроки войны.

Недалеко от Бреста, на подступах к которому шли сражения, Тенне со своим ударным отрядом вошел в деревню, расположенную у широкого шоссе. Очевидно, недавно тут прошли танковые части: дорога была разворочена гусеничными лентами. Крестьянские дома по левую и правую сторону длинной деревенской улицы казались вымершими. Нигде ни души, только стайки гусей и уток вперевалку шли к маленькому прудику.

— Захватим парочку, а? — крикнул кто-то из солдат.

— А ты понесешь их? — спросил другой.

— Не-ет, вот поесть — поем!

— Господин обер-лейтенант, есть у нас время общипать несколько штук?

— Думаю, нет. Впрочем, этого никогда нельзя знать.

— Тогда давай! Так и быть, одного гусака я понесу.

Короткая очередь. Вспугнутые птицы, громко гогоча и неистово хлопая крыльями, разбежались в разные стороны. Четыре гуся лежали убитые, пятый, корчась, бил крыльями об землю.

В это мгновенье из белой мазанки вышел старик. Не говоря ни слова, не выдав своих чувств ни единым движением, он посмотрел на солдат и, когда те направились к нему, тотчас же скрылся в доме.

— Берегись! — крикнул Тенне. — Этот тип вполне может открыть стрельбу.

— Он-то уж стрелять не будет, — сказал верзила Алоис Вейндль и выстрелил из ракетного пистолета в соломенную крышу. Дым и огонь поднялись над соломой. Высоко взметнулись языки пламени, и через несколько минут вся крыша горела, как свеча.

Тем временем несколько солдат навесили гусей на поясные ремни. Отряд двинулся дальше по деревенской улице.

— Этого мы проучили, — сказал Тенне. — Поглядим, как он один справится с пожаром.

— Господин обер-лейтенант, надо бы, по-моему, посмотреть, что там делается в домах, — предложил Алоис Вейндль. — Хозяева, верно, побоялись выйти.

— Вечером мы должны присоединиться к нашей роте. Для карательных экспедиций у нас нет времени, — ответил Тенне.

Внезапно за спинами их раздались выстрелы; стреляли, казалось, из нескольких пулеметов сразу.

— Слушай команду! — крикнул Тенне. — Ложись!

— А что я говорил, господин лейтенант?

— Фельдфебель Гертиг! Со вторым взводом зайти в деревню справа! Все дома обыскать и поджечь!.. Марш!..

Обер-лейтенант Тенне повернулся и первым побежал назад к деревне. Он добрался до крайнего дома. Опять стояла глубокая тишина, выстрелы прекратились. Пожилая крестьянка, дородная женщина с широким румяным лицом, встретила обер-лейтенанта на пороге.

Он выстрелил на ходу. Женщина, не издав стона, упала.

Тенне и его солдаты переступили через тело убитой и ворвались в дом.

II

Все это произошло в воскресенье. Когда грузовик с отрядом трудовой повинности прибыл под вечер в деревню, на ее улицах догорали последние балки и под пеплом еще тлело пламя. Трудообязанных это нисколько не занимало: им было приказано в кратчайший срок похоронить убитых. В эти знойные летние дни непогребенные тела убитых представляли опасность для проходивших войск.

По дороге маленький Генрих Эрмлер спросил начальника отряда, куда они, собственно, едут.

— Заткнись! — Начальнику самому было невесело. — Глядите лучше в оба, чтобы вам пули в зад не всадили.

А потом, когда выехали из лесу, отряд увидел на длинной пологой возвышенности сожженную деревню. По обе стороны дороги, до темной полосы леса вдали, расстилались широкие поля спелой ржи и цветущего рапса.

— Стой! — скомандовал начальник отряда.

Водитель машины затормозил. Начальник приказал своему помощнику Низелю:

— Здесь, у дороги, выкопать яму… Лучше всего на рапсовом поле. Возьми себе в помощь четырех человек.

Низель крикнул:

— Пегель, Гризбах, Хардекопф и Майер-первый, вперед!

Названные соскочили с машины. Товарищи подали им лопаты.

— Приятное воскресное развлечение, — пробормотал Пегель, белокурый парень из Фрисландии.

Грузовик с остальными трудообязанными поехал дальше, туда, где утром этого дня еще стояла деревня.

— Примерно пять метров в квадрате! — скомандовал Низель, девятнадцатилетний юноша, сын судьи из Билефельда. Он начал изучать юриспруденцию, но хотел быть не судьей, как отец, а адвокатом. Даже в форме трудообязанного он выделялся среди своих товарищей холеной внешностью и продолговатым узким лицом. Он стоял на рапсовом поле и наблюдал за работой своих четырех подчиненных. Те врезались лопатами в сухую землю, и на первых пучках рапса, отброшенных в сторону, быстро вырастали холмики пахотной земли.

«Пять метров в квадрате, — думал Герберт Хардекопф, орудуя лопатой. — Настоящая братская могила… За деревню шел, верно, жаркий бой».

Его воротило от этой работы. Кто они? Могильщики? Неужели всю войну они только этим и будут заниматься? Тогда уж лучше попроситься в действующую армию. Но Герберт знал: ему не следует обращать на себя внимание — в его документах есть пометка. Он стиснул зубы и копал, копал.

— Быстрее! Поворачивайся! — покрикивал Низель. — Вон уже подвозят первую партию.

Водителю не удалось провести машину через придорожную канаву, и он остановился на дороге. Герберт видел, как из машины выбрасывали трупы прямо на дорогу и как его товарищи поволокли через канаву первые тела. Это были трупы двух убитых женщин. У одной из них, очень полной, глаза остались широко открытыми.

Яма была еще недостаточно глубока, и трупы пока складывали в рапс. Герберт украдкой поглядывал на них. Все это были женщины, почему-то очень тепло одетые, несмотря на страшную жару. Разгадать причину смерти этих людей Герберт не мог — ни на ком следов ранений не было.

Приволокли еще несколько трупов. Эрвин Бюнзер, померанец, атлетического сложения парень, тащил на перекинутой через плечо веревке труп пожилого крестьянина, лет шестидесяти, как показалось Герберту. На подбородке у убитого запеклась кровь.

Гризбах, работавший рядом с Гербертом, крикнул Бюнзеру:

— Послушай, неужели нельзя тащить их каким-нибудь другим способом?