— Когда господин Зиндер кончает урок, он говорит: «Кончили, стало быть!» А потом: «Хайль Гитлер!»

По комнате пронесся приглушенный гул голосов. Только Теодор Зиндер не шелохнулся. Он по-прежнему как будто не дышал.

— Есть еще у кого-нибудь вопросы к ученику?.. Ни у кого? Ты свободен, Йорген. Ступай!

Когда мальчик вышел, Хагемейстер сказал Рохвицу, который что-то усердно записывал, словно результат допроса его совершенно не касался.

— Я полагаю, коллега Рохвиц, что у вас есть желание сказать нам несколько слов.

Рохвиц поднял глаза и криво усмехнулся.

— Вы ошибаетесь. Самое существенное, а именно — подпольная деятельность некоторых учеников, осталось невыясненным. Об этом я, безусловно, буду еще говорить, но в другом месте. — Он сгреб свои заметки, рывком отодвинул стул и устремился к дверям.

Хагемейстер спросил:

— Вы уходите, коллега?

— Да, ухожу! — рявкнул Рохвиц, уже в дверях, и его жирное лицо исказилось от ненависти и злобы.

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

— Вот деньги, мама! Я вовсе не хочу, чтобы ты все это делала даром!.. Возьми же, мальчугана не так-то легко прокормить, да и труда он потребует не мало… Устраивать его в другую школу я не буду, пусть остается в школе на Визендамме.

Фрида Брентен перевела взгляд с Кат на своего трехлетнего внука Петера, маленького сына своей дочери, игравшего на полу в куклы. Всю жизнь ей приходилось нянчить детей — не только собственных, но и детей братьев, дочери, соседей, а теперь вот еще и Кат явилась со своим большим сыном. Но Фрида Брентен устала от детей, она хотела наконец «пожить в своем царстве для себя», как она говорила. Карл взял с нее слово, что впредь она раз и навсегда откажется от возни с детьми.

Куклы, в которые играл малыш, были в плачевном состоянии — головки с отбитыми носами, в царапинах; но карапуз любил их. Почувствовав на себе взгляд своей бабули, он протянул ей тряпичную куклу и сказал:

— Вот Лиза Подлиза, бабуля, Лиза Подлиза!..

Фрида Брентен кивнула и улыбнулась малышу.

— А это, — он протянул ей вторую куклу, которая в далеком прошлом открывала и закрывала глаза, — это Лиза Закрой Глазки, бабуля… А вот это Лиза Крестьяночка, бабуля. — Он погладил Крестьяночку по ее желтой, уже сильно поредевшей и потрепанной челке.

«Чудеснейший мальчонка мой Петер, — думала Фрида Брентен, — но как взвалить на себя заботу еще и о сыне Вальтера?» Нет, тысячу раз нет, надоело… Сколько она намучилась в свое время с ребенком своего брата Эмиля. «Граф», как они называли маленького Эдмонда, вечно хворал, ни днем, ни ночью она не знала покоя. Больше двух десятков лет прошло, но она помнила все, словно это было вчера, как она носилась по врачам, лечебницам, аптекам, как ночами дежурила у постели ребенка, а днем таскала его на руках. Мальчик страдал фурункулезом, гноящиеся фурункулы покрывали все его тело. Приходилось менять повязки и следить, чтобы метавшийся от боли мальчик не срывал их; это могло вызвать повторное заражение. Как она волновалась за ребенка! Не день и не два, а долгие месяцы. А родители? Эмиль и жена его Анита? Они вечно ссорились и в ту пору жили каждый своей жизнью. Малыша же своего навязали ей… А нынче? «Красавец Эдмонд», — гордо называют они сына. Он служит на Большом Бурштахе в текстильном магазине. Проходя как-то по Бурштаху, она осторожно заглянула туда. Щеголевато одетый стройный юноша с широким открытым лицом, в котором, правда, нетрудно было узнать черты маленького Эдмонда, разговаривал с покупательницей. Он и в самом деле стал красивым мужчиной, высоким, статным. Она не решилась войти: за десять лет он ни разу не навестил ее… За десять лет! Его она даже не обвиняла, зато на брата сильно сердилась — Эмиль так горд сыном, что совсем уже зазнался, бог весть что о себе воображает. Нет, никогда больше, никогда… А Кат повела речь так, словно для бабушки и выбора нет и все само собой разумеется. «Парень большой, это уже помощник в доме», — сказала ей Кат. Почему Кат и Вальтер так и не поженились? Раз есть ребенок, надо нести за него ответственность… Фрида Брентен упрекала сына, говорила, что он забывает о своем отцовском долге. А впрочем, кого это касается, кроме Кат и Вальтера? И все же раз ребенок родился, они давно обязаны были вступить в брак. Ведь это не жизнь…

Какое страшное, какое непостижимо страшное время пришло! Карл, ее муж, вот уже два месяца сидит, и она о нем совершенно ничего не знает. Самая мысль, что Карл в тюрьме, казалась Фриде дикой и невыносимой. Несмотря на все то, что творилось в Германии, она не могла отделаться от представления, что попасть в тюрьму — это позор. Она знала — да-да, знала, — что ее муж не преступник, но… он в тюрьме! Знала она, что и сын ее не был преступником, однако полиция ищет его! Дочери честного Иоганна Хардекопфа трудно было понять, что в такие времена именно гонимые — это незапятнанные, чистой совести люди, гонители же — негодяи и преступники.

В феврале — или уже в марте? — Вальтер в последний раз был у нее. Как раз в это время выступал по радио один из теперешних правителей и хриплым голосом остервенело призывал полицию устраивать облавы, задерживать, стрелять — всеми способами истреблять коммунистов. Вальтер на прощанье обнял мать. И она поняла — это прощанье надолго. Объятия в их семье были редкостью. «Сынок, все против вас!» — сказала она Вальтеру. Слезы катились у нее по щекам. Он прижал ее к себе. «Все?.. Нет, мама, нас не мало. А ты? Разве ты не с нами?» Он даже улыбнулся. Ее душил страх, непередаваемый страх. «Мальчик мой, я, может, никогда больше тебя не увижу! Папа — старый человек, его они, верно, когда-нибудь выпустят. Если же тебя схватят, то…» Он отер ее слезы и сказал: «Постараюсь, мама, не попасться им в лапы».

Кат молча сидела против бабушки своего сына и следила за ее рассеянным взглядом; ей очень хотелось знать, о чем думает свекровь.

Фрида Брентен думала о том, что сын ее живет скрываясь, живет неведомо где. Когда он сказал, что переходит на нелегальное положение, она не знала, что это такое, однако постеснялась спросить. На другой день она обратилась к бакалейщику. Он растолковал ей смысл этих слов. Ее обуял еще больший страх. Вальтер, значит, вне закона, он где-то прячется, не зная ни минуты покоя, в любой час дня и ночи готовый сняться и бежать, вечно преследуемый, лишенный права на чью-либо защиту. Бедный, бедный мальчик!

А теперь пришла Кат. Среди всей этой сумятицы, среди всего этого ада Кат держала себя на редкость спокойно, головы не теряла. Фрида прямо-таки поражалась ей. Но беда в том, что Кат никогда не сидела дома, она всегда где-то носилась, и мальчик весь долгий день был предоставлен самому себе.

Кат поднялась, раздосадованная, но все еще в какой-то нерешительности. Она не могла понять, как это бабушка ее ребенка, который был ведь и ребенком Вальтера, могла колебаться при таких исключительных обстоятельствах. Это тем более непонятно, что свекрови неимоверно трудно сводить концы с концами. Кат ведь не только привела к ней ребенка, но и деньги принесла. «Знала бы она, с какими трудностями я собрала их», — думала Кат. Не могла же она сказать, что ей нужно развязать себе руки для нелегальной политической работы.

Фрида Брентен подняла глаза.

— Можешь сердиться на меня, дочка, но побывала бы ты в моей шкуре, ты бы меня поняла.

Малыш у ее ног доказывал Лизе Закрой Глазки, что пора спать, а та никак не хотела. Мальчонка встряхнул ее, потом шлепнул. Фрида Брентен наблюдала за ним, и вдруг ей захотелось взять его на руки и прижать к себе.

— Петерхен, иди к бабе!

Карапуз тотчас же побросал свои куклы, влез на диван, прижался щекой к ее щеке. Это маленькое созданьице жаждало ласки.

— Бабуля, скажи Лизе, что пора спать.

Она спросила:

— А хочешь, чтобы и Виктор жил у бабы?

Малютка горячо закивал и обвил своими теплыми ручонками ее шею.

Кат облегченно вздохнула.