— До этого еще далеко! — заявила Айна. — Пока еще это армия империалистов, грабящих колонии. Забыл, как она хозяйничает в Африке и Азии, среди колониальных народов? Я читала Лондра. Я знаю, как французские солдаты поступают с цветными в колониях.

Ранним утром Вальтер уже стоял в многотысячной толпе на Елисейских полях, по которым проходили соединения французской армии. Он должен был написать корреспонденцию для подпольной немецкой печати о праздновании 14 июля.

Батальон за батальоном проходили по широкой аллее к площади Согласия, и парижане встречали их ликующими возгласами. Вальтер внимательно присматривался к рабочим, буржуа, солдатам. Нет, это не шовинистический угар; в радостных возгласах не слышно агрессивных, ненавистнических нот. В толпе, окружавшей Вальтера, то и дело раздавались выкрики: «Да здравствует республиканская армия!», «Да здравствует армия народа!»

Впереди, в первом ряду, три молодые парижанки кричали проходившим офицерам: «Да здравствуют офицеры нашей народной армии! Да здравствуют народные герои!»

Как светились глаза у многих солдат! Как выдавали себя офицеры игрой лица! Одни радостно кивали, другие же старались скрыть явную неприязнь за непроницаемо застывшими минами.

Несомненно, в армии Третьей республики было еще немало офицеров, видевших своего главного врага не в немецких и итальянских фашистах, а в французских рабочих. Айна права, не доверяя им. Но она не права, отказываясь от попытки воздействовать на них. Три юные парижанки, приветствовавшие офицеров, действовали умнее.

Есть ли для народа праздник прекраснее, чем годовщина того дня, когда он собственными силами уничтожил в своей стране оплот тирании! И Вальтеру и Айне приходилось видеть у себя на родине мощные демонстрации, грандиозные революционные торжества, митинги, но все это не шло в сравнение с национальным праздником французов.

Площадь, где когда-то стояла Бастилия, и прилегающие к ней улицы были запружены народом — собралось уже не меньше миллиона человек: рабочие, ремесленники, буржуа, мужчины и женщины, стар и млад. Но все новые людские массы непрерывным потоком под звуки песен и оркестров двигались к площади. Хоровая декламация, крики, гул голосов, десятки песен, одновременно звучавших с разных сторон, — все это сливалось в своеобразную симфонию, и она звенела и шумела на широкой площади, где волновалось море голов, являя собой, пеструю, веселую, по-летнему яркую картину. Рабочие шли в рубашках с высоко засученными рукавами. На девушках и молодых парнях были красные якобинские колпаки. Знамена, гигантские портреты вождей Народного фронта, транспаранты с лозунгами плыли над головами людей. Рядом с трехцветным знаменем братски реяло красное знамя.

Тысячеголосый крик взмыл и волной раскатился над обширной площадью. Париж приветствовал представителей партий Народного фронта и демократических депутатов французского парламента.

Пели «Карманьолу», она переплеталась с «Интернационалом» и «Бандьера росса». Пылающий зной истомил всех, люди потели, покряхтывали, но смеялись и распевали и все непременно желали участвовать в стотысячной процессии, двигавшейся к площади Республики.

Толпа, в которую были зажаты Вальтер и Айна, еще теснее сгрудилась под бурю возгласов и раскаты смеха: люди хотели танцевать на площади Бастилии.

Пот лил с них ручьями, нечем было дышать, но они танцевали; кружились, толкались, наступали друг другу на ноги, но — танцевали.

Айна тоже захотела танцевать, хотя в этой тесноте и стоять-то едва можно было. Она взяла Вальтера за руки, и оба закружились под звуки оркестра, стиснутого где-то в центре толпы. Никто не обижался, если его толкали, наступали на ноги, все люди слились сегодня в единую большую, добрую, снисходительную семью, связанную узами братства.

Звуки «Марсельезы» гремели и рокотали над площадью, неслись встречной волной из прилегающих улиц, нарастали, как шум морского прибоя, взрывались бурей, как революция:

Aux armes, citoyens!

Formez vos bataillons!

Marchons, marchons!

Qu’un sang impur abreuve nos sillons!^[16]

Вальтеру казалось, что искры восторга, которым горел Париж 1792 года, зажгли эту толпу и его вместе с ней. В тысячеголосой песне он различал звонкий голос Айны; не поворачивая головы, он смотрел на нее уголком глаза.

Высоко вскинув голову, Айна на своем родном языке пела гимн революции.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

I

Вальтер жил, в так называемой эмигрантской гостинице, на улице Бланки, недалеко от площади Италии. Наискосок от нее находилось нечто вроде пригородной ярмарки. Каждый вечер, ровно в семь, начиналось громыханье, гудение и сопенье карусели, продолжавшееся до полуночи. Рядом помещался танцевальный зал «Бланки». От пронзительных звуков джаза, от его завываний, воплей, кваканья на все мыслимые лады содрогались и тряслись не только тела танцоров, но и стены гостиницы.

Зато по утрам в гостинице было тихо, как на кладбище. Жильцы спали до полудня, а персонал, если вообще можно было говорить о таковом, приспособился к этому образу жизни и в утренние часы не показывался. Два или три эмигранта, нашедшие работу, незаметно уходили — у них были собственные ключи.

Около полудня в номерах и коридорах начиналась жизнь. Хлопали двери. Кричали дети. Бранились женщины. Беспрерывно шумела вода в уборных; радиоприемники ревели, словно старались перекричать друг друга. Во всех номерах варили кофе, готовили обед; клубы чада и разнообразнейших запахов заполняли коридоры. По одному аромату стряпни можно было догадаться, к какой национальности принадлежит тот или иной постоялец.

В соседнем номере жили итальянцы, супружеская чета с тремя детьми. Муж носил благозвучное имя — Джино Джиолитти — и был анархистом. Его земляки, жившие в гостинице, говорили о нем с глубоким уважением. Он пользовался в их среде особым почетом. Передавали, что Джино Джиолитти организовал несколько покушений и что его побег из итальянской тюрьмы — верх отваги и дерзости. Обо всем этом Вальтер наслышался раньше, чем ему привелось увидеть своего соседа.

Джино Джиолитти, невысокого роста хилый человечек, смуглый, черноглазый, костлявый, производил впечатление туберкулезного больного. Он говорил тихо и, не в пример другим жильцам, закрывал дверь осторожно и бесшумно; ни разу Вальтер не слыхал, чтобы он повысил голос, а ведь семья Джиолитти жила за стеной. Зато у его супруги, которую звали, кажется, Сориа, солидной женщины, ростом на целую голову выше мужа, был резкий и громкий голос. Судя по тому, что Вальтер мог узнать о семейной жизни Джиолитти сквозь стену, именно она держала в руках бразды правления, задавала тон и распоряжалась.

Как-то вечером Вальтер столкнулся на лестнице со старым знакомым, Отто Вольфом.

— Ты живешь здесь? — удивленно воскликнул Вольф.

— Как видишь.

— Вот так так! По крайней мере, у меня теперь будет здесь знакомый.

Отто всего лишь несколько дней как приехал из Праги. «По заданию партии», — важно и таинственно сообщил он Вальтеру. Сам бы он ни за что не уехал из Праги, он там неплохо прижился, уверял он, да и партийная работа у него была ответственная.

— Пойдем-ка в бистро, разопьем бутылочку по случаю нашей неожиданной встречи, — сказал он и, видя, что Вальтер колеблется, прибавил: — Не беспокойся, плачу я.

Отто был необычайно говорлив, но вместе с тем как-то рассеян. Он, видно, испытывал потребность вновь и вновь подчеркивать, как высоко ценят его в эмигрантском комитете партии. О руководящих товарищах он говорил так, словно был их ближайшим соратником и ежедневно с ними встречался.

— А ты что здесь делаешь? — спросил он Вальтера.

— Работаю в Комитете борьбы за освобождение Тельмана…